А Девятый Замок его проглотил.
Мы пили мятный чай. Я рассказывал Сагу Странников.
Выслушав, Митрун заплакала, а потом поцеловала меня. И больше мы никогда не говорили о том. Нет, иногда шутили, ибо вспоминать Девятый Замок без смеха — это мог только один из нас, Корд'аэн О'Флиннах. Это при том, что я опустил многие сочные подробности. О своих видениях (а только ли видениях?) в залах я рассказал без утайки, однако о том, для чего собрал нас чародей, о Море Мёртвых и отвратном побоище, где все погибли, о драконах-убийцах и тенях богов, о картинах, написанных соком сердца и последним вздохом, о Золочёных Палатах и о страшном Повелителе Воронов, о том, как мы сходили с ума…
Верно, Митрун не много потеряет, коль узнает не всё.
В конце она задала один-единственный вопрос:
— Надеюсь, в порыве безумной щедрости ты не разбросал ВСЕ деньги?
— Нет, конечно. Ведь я женат. Послушай, а давай переедем к твоим родичам, в Аскенхольм!
— Ты… ты правда хочешь? — она улыбалась, верно, не могла поверить.
Я молча кивнул. И поцеловал её.
Слава богам — она ничего не стала спрашивать.
— Стало быть, весной и переедем. Сейчас холод, слякоть, а со дня на день Андара покроется льдом. Лучше переждать эту зиму тут.
А потом — какая радость! — я простудился. Не просто простудился — я слёг с жаром и ознобом. По ночам я задыхался, кашляя кровью, рвал горло в мучительном кашле, а нос мой словно зачопили умелые столяры — не продохнуть. Хоть жопой дыши. От еды меня воротило, из глаз текли слёзы, голова гудела бубном, молоты грохотали в голове, и Митрун, моей бедной Митрун, приходилось выносить из-под меня судно — я не мог встать и опорожниться… Я перестал различать звуки, запахи, день и ночь, и был уверен, что весны мне не видать, как своего затылка.
Короче сказать, проводил время с пользой и толком, а главное — весело.
Потом, когда я уже почти видел сияние золотых ворот, появился горький отвар, приготовленный, пожалуй, из порток тролля, а затем проступило лицо Корд'аэна. Оказывается, он был здесь, со мной, варил целебные травы, дежурил, пока Митрун отдыхала… Он, мудрец и волшебник, должен был бы спасать мир, швыряться молниями, проводить обряды, взывая к высшим силам, вершить судьбу народов — а он сидел у изголовья моей кровати, чутко прислушиваясь к моему дыханию, ухаживая за мной, словно родной отец…
Выздоровев, я узнал, что Митрун и Корд подружились.
Весной, когда сошли снега и лопнули льды на реках, а ласточки вернулись их далёких южных стран, Корд'аэн отбыл, а мы стали готовиться к переезду.
Я был благодарен судьбе за эту жуткую хворь.
Я ожил — и ожил до конца.
Да, ещё — когда мы взошли на паром и отчалили, в небе курлыкали журавли. Их напевы отзывались во мне струнами арф бродячих скальдов, зовущих сильными голосами в путь, в дальние края, на поиски приключений, сокровищ и битв…
— Чему ты улыбаешься? — Митрун стояла рядом, и мы держались за руки, как в детстве.
— Весна пришла, моя ласточка, — рассеянно отвечал я.
Однажды я пришёл к Старому Балину, как когда-то. Надо было попрощаться, извиниться за многое, что я сделал и чего не сделал. Я обнял древний ствол и без слов прощался с Хранителем, который остался теперь без жреца. А Старый Балин вдруг тихо заговорил:
— Не печалься, Снорри. Тебе не в чем упрекнуть себя. Иди и будь счастлив.
— А как же ты?
— А что я? Я держу этот небосвод уже не первый век…
Верно, Балин не просто так звался Старым. Но не радостно мне было покидать его, и даже чуточку страшно. Тогда я спросил:
— Скажи, коль тебе ведомо: есть ли у Норгарда Хранитель?
А дуб засмеялся, шумя голыми ветвями:
— Нет, сейчас нету. Но, быть может, минут годы и века, и родится в Норгарде малыш или малышка с глазами цвета морских волн под светом звёзд, и станет однажды здесь, где стоишь ты. Как знать. Не бери в голову, Снорри, это теперь не твоя забота.
Да, не моя. Но это вовсе не радует…
— Удачи тебе, Старый Балин.
— И тебе, странник. И тебе…
Они всегда возвращаются…
— Не надо с калиной, Митрун! У меня снова будет икота!
— А с чем?
— С яблоками! Их много в этом году!
— Вот привереда!
…Прошло полтора года, как мы перебрались в Аскенхольм, где жили родичи Митрун. Они помогли нам с новосельем — разобрали старые пристройки во дворе усадьбы Хюфторп, купили камня и соорудили неплохой домишко. Хоть и маленький, зато уютный. Я предложил золото, и все стали спрашивать, откуда оно. Пришлось поведать. Кончилось тем, что на празднике Аргильд в мою честь было сказано больше здравиц, чем я мог сосчитать. Теперь меня стали звать Снорри Вестарфард, Путешественник на Запад. Всё лучше, чем Безумец. А Лаунд звал меня сыном.
Так я обзавёлся многочисленными и могучими родичами. Долго думал, чем мне отблагодарить славного лысого тестя. И однажды спросил его:
— А ведомо ли тебе, о досточтимый тесть, в чем тайна верескового пива?
— Увы! — воскликнул Лаунд. — Сие ведомо немногим.
— Не столь уж немногим, — хитро подмигнул я…
Новую пивоварню оборудовали скоро. А когда первая бочка верескового пива опустела, я стал местным героем. Так что работы прибавилось.
Впрочем, я не жалею…
…Осенние сумерки разорвал собачий лай. Я сразу узнал нашего лохматого Хравна — доброго игривого волкодава-убийцу с мягкой чёрной шерстью. Пёс рвался и рычал, звенел натянутой цепью, и громко лаял.
Но когда я вышел к воротам, Хравн спокойненько сидел возле будки. А рядом стоял дверг в плаще и капюшоне, и чесал пса за ухом. Другая рука гостя покоилась на посохе, а на боку, на ремне, висела дорожная сумка.
— Плохой у тебя пёс, хозяин, — донесся из-под капюшона знакомый голос, голос из прошлого, и мне вспомнились покои Равендаля, и Гельмир Златобородый, пускающий слюни, исходящий безумным криком, и деревянный слепец со взглядом из лазурита, постучавший в мою дверь тысячу лет назад…
— Или я — хороший собачник. Нас, следопытов, этому учат, — добавил пришелец.
