— В деревне говорят… Из-за ягод каких-то…
— Колупнички?
— Вот-вот, из-за нее.
— Я эту колупничку сам сажал, сам растил, сам водой полил… Она созрела, а он проворонил… Разве я буду такую беспородную разиню держать?.. Нет, конечно… Этак и без яблок останешься… Ну, ничего… Скоро я такую собачку привезу, за версту обходить будут…
— Отдайте Дика! — попросил дядя Петя. — Я за это вам новую бочку достану.
— Не нужна мне ваша бочка… И хитрость ваша не пройдет… Вовка, шалопай, про режиссера все толковал. Но меня не проведешь на мякине.
Таратута усмехнулся, провел пухлой ладонью по блестевшей на солнце лысине и потрогал мясистый нос.
— Не выйдет, уважаемые. Как говорится, кина не будет!
— Может, найдем общий язык? — не отступал дядя Петя.
— Едва ли! — покачал головой Таратута. — Слишком много накопилось, чтоб на пакости добром отвечать…
— Но поймите же, — пытался убедить Таратуту дядя Петя, — я вам новую бочку достану, я…
Таратута насмешливо вздохнул и отвернулся.
— С вами говорить — только время терять. А время — деньги.
— Не все же деньгами измеряется! — крикнул ему вслед дядя Петя, но тот даже не обернулся.
Журчала вода в реке. Вокруг раздавалась трескотня кузнечиков. Где-то вдалеке лениво гавкнула собака.
Рассказ пятнадцатый
ВЫСТРЕЛ В НОЧИ
Я не находил себе места. Брался за контрабас, но игра не получалась. Хватался за карандаш, но рисовать не мог.
Папа заметил мое беспокойство и спросил:
— Что-нибудь случилось, Гера?
— Да нет, ничего особенного, — ответил я, стараясь не морщиться от боли в пояснице и руках: встреча с метеоритом давала знать о себе.
— А может, случилось? — не отставал папа.
Мамы и папы хорошо чувствуют наше настроение. От них трудно что-либо скрыть. И тогда приходится или говорить правду или скрывать ее. Есть, конечно, тайны, которые нельзя раскрывать. Но это совсем другое дело.
— Скажи, папа, что бы ты сделал, если бы твой товарищ в беде оказался? — спросил я, отложив альбом в сторону.
— Что за вопрос? — удивился папа. — Помог бы ему.
— Даже если бы тебе грозила опасность?
— Я бы не подумал об этом. Просто не успел бы подумать.
Папа уже несколько дней сидел над чертежами и делал какие-то расчеты. Мама выговаривала ему за это, но он только разводил руками, обещал до конца отпуска не браться за чертежи и все-таки брался.
Все ясно. Папа поддерживает меня, даже не зная, о чем я говорю. На всякий случай я уточнил, не собираются ли они вечером сходить в кино. Картину новую в дом отдыха привезли. Туда пешочком полезно пройтись, а оттуда деревенских на автобусе привозят.
Папа сказал, что они пойдут в кино.
Все шло по плану.
Как только мама и папа ушли в клуб, я побежал к Алешке. С полчасика мы позанимались английским. Алешкина мать радовалась и благодарила меня. Доволен был и Алешкин отец. Его приводили в восхищение иностранные слова и выражения, и он очень жалел, что сам не знает ни одного иностранного слова.
Когда стемнело, мы сделали вид, что собрались подышать свежим воздухом и вышли на крылечко.
— Знаешь что? — прошептал Алешка. — Дика-то, наверно, уже и нет.
— Как нет? — шепотом ответил я, схватив его за руку.
— А вот так и нет. Зря что ли Таратута грозился? Не слышно Дика.
Мы бросились к Таратутиному дому. Недалеко от забора залегли в траве.
Алешка тихо окликнул собаку.
Дик не отозвался.
Алешка свистнул.
Дик молчал.
Мое волнение передалось Алешке. Я положил руку на его плечо и крепко сжал ладонь. Хорошо, что вовремя. Иначе бы он перемахнул через забор.
— Алешк, не волнуйся. Сейчас мы узнаем про Дика,
Я сказал, как можно узнать, жив Дик или нет. Алешка от радости так хлопнул меня по спине, что я еле от земли отлепился.
Мы побежали ко мне. Я залез в окно и подал Алешке контрабас. Он осторожно взял его, поставил на землю. Я выпрыгнул, и мы поспешили к Таратутиному дому.
Дальше пошло, как по нотам. Я дернул за струны.
Воздух наполнился густым бархатистым гулом. Я взял еще несколько аккордов. В тот же миг к звукам контрабаса присоединился знакомый вой.
— Алешка! Это Дик! Дик это! Дичок! Дикуша! — кричал я, дергая за струны. — Он живой! Живой он!
Алешка зашипел на меня и прижал струны ладонью,
— Хватит музыки! Таратута услышит.
Я положил контрабас на землю. Надо подумать. Подумать вот о чем.
Мы выяснили, что Дик еще живой. Это раз.
Мы выяснили, что его прячут. Это два.
Мы выяснили, что дипломатическим путем его не освободить. Это три.
Значит, надо выяснить, где скрывают Дика и придумать, как освободить его. Это четыре, пять и шесть.
Алешка сказал, что слышал вой из погреба. Мне же показалось, что Дик пел в сарае.
— Давай еще раз, — прошептал Алешка. — Ты играй, а я буду звукоулавливателем. Подушевнее играй.
Алешка приложил ладошки к ушам и превратился в звукоулавливатель.
Я провел пальцами по струнам, словно у меня в руках был не контрабас, а арфа. Раздался густой звук. Его поддержал Дик. Вой его был томным, глухим и далеким.
— Ясно! — отрезал Алешка, переставая быть звукоулавливателем. — Дик в погребе! Яснее ясного, в погребе. Это же надо додуматься: собаку в погребе держать! — возмущался Алешка. — Что предпримем?
Мне показалось, что за забором стукнуло окно.
— Что будем делать? — громче повторил Алешка.
— Спасать! — категорически ответил я.
И папа тоже так считает. Наши мнения сошлись. Дик был нашим товарищем. Значит, и раздумывать нечего. Надо спасать.
Алешка пожал мою руку и перемахнул через ограду.
Загремели какие-то железяки. В одном из окон зажегся свет. Скрипнула дверь.
И вдруг мне в лицо ткнулся мордой Дик. Он прерывисто и громко дышал, метался из стороны в
