своими речами! Ты был несчастный, маленький, озлобленный на весь мир человек. Что ты за бред ты тогда нёс? Непрерывно болтал что-то о власти, бессмертии… И мести, мести, мести! Ты всем готов был мстить, всем! Почему? Ради чего? Ты и сам не мог толком объяснить. Но у тебя тогда были глаза. Несчастные и добрые глаза. Как щенок… запуганный, дрожащий щенок. Он тявкает, а его хочется взять на руки. И согреть. Я думала — твои слова… Это просто самозащита. От мира. И самого себя. Я думала, что смогу тебя отвратить… спасти… Бесполезно… Тебя не вылечить.
Она заплакала. Громко, навзрыд. Она закрыла лицо ладонями. Слёзы проступали между пальцами и катились вниз.
— Я устала! Невозможно… Я не могу больше! Я не могу смотреть на тебя! Ты же белый! Как мертвец!
Она не выговаривала — выкрикивала каждое слово. И слова эти, резкие, острые, безжалостные как будто резали, разрывали её изнутри.
Она повернулась. Побежала к входной двери.
Невозможно.
Это неправда! Она не права… Она не может уйти. Она не может бросить меня. Она не имеет права так поступать!
Я что — самый растленный человек на земле? Самый худший? Палач? Преступник?
За что мне это всё? В чём она обвиняет меня? В том, что я не такой как все? И не могу быть таким как все? Не могу слиться с общим фоном, исчезнуть, раствориться? Даже незаметный, даже самый ничтожный среди живущих в этом мире — здесь, на суверенной территории своей жизни я ещё кто-то, у кого есть имя. Душа. Сознание. Боль.
Здесь я — творец. Здесь, пусть только здесь будет создан мир…
Нет, не права! Нельзя так!
Потеряла голову… Слепота. Слёза застилают глаза. Она задела плечом косяк двери. Поскользнулась в коридоре… Старые тапочки. Старые, стоптанные домашние тапочки. Они вечно скользят по линолеуму. В них нельзя бегать. В них даже нельзя слишком быстро ходить.
Я кинулся вслед за ней.
Только не так! Не сейчас!
Куда она пойдёт? В слезах… в истерике… На улицу? Вот так и пойдёт? С обожённой слезами красной кожей вокруг глаз. Растрёпанная. Измученная. Беззащитная.
Нельзя же так! Нельзя!
Я схватил её за плечо.
Не надо было так делать. Нет, не надо. Я напугал её. Потом уже понял, что напугал… Потом…
Она попыталась оттолкнуть меня. Ударила меня по руке. Закричала. Забилась с истерике.
Я попытался зажать ей рот. Страх… Вдруг услышат?
Чёртов этот, мерзкий страх. Перед улицей. Перед соседями. А им то какое дело? Мы бы подыхали у них на глазах — никто и не взглянул бы. Разве только — обшарили бы карманы… На трупах.
Пусть бы слушали. Пусть бы оглохли, твари! Твари, грязные твари!
Вы лезете в мой мир! Вы лезете в меня! Внутрь! Внутрь!
Вы все хотите изгрызть меня. Разорвать в клочья.
Я — ваша радость. Единственная маленькая радость в сучьей вашей беспросветной жизни. Ползите. Хватайте! Жрите! Жрите! Вас самих когда-нибудь зажарят! А кости зароют в навоз.
В навоз! В грязь!
Компост. Человечий компост. Сколько вас ушло? Мразь за мразью, грязь за грязью!
Аминь!
Страх. Липкий, потный, противный, с детства прочно приросший к душе страх. Маленький, дрожащий человечек, сидящий со свечкой в тёмном чулане черепа.
Разум, не ты ли его притащил с собой? Для чего? Чтобы он рассказывал мне страшные сказки в то время, когда ты спишь?
Он толкнул меня! Гад! Сиди, сиди тихо!
Я отбросил её назад. Так резко… Слишком резко.
Она потеряла равновесие. Споткнулась. И, пролетев по инерции вперёд, ударилась головою о край стола.
Она вскрикнула.
И медленно осела на пол, схватившись за висок. Чёрная струйка текла у неё по руке.
Она прошептала что-то… Я не расслышал. Не мог разобрать. Я не мог ничего понять.
Всё так быстро… Страшно…
Туман. Кислый запах догоревших углей. Они хрустят и крошатся под нашими ногами. Мы возвращаемся домой. Мы не обходим костёр. Мы идём прямо по нему. Он всё равно уже погас. Не опоздать бы на электричку…
Она завалилась на бок. Упала.
И под щекой её показалась тёмно-красная лужица.
Лена… Так не нужно. Не нужно.
Это же ерунда всё, правда? Сейчас мы всё сделаем по другому. Совсем по другому. Ты вернёшься с работы. Я приду вслед за тобой.
Мы вместе почистим картошку. У нас всегда быстрее получается, если мы чистим вместе. Потом пожарим её. И сядем ужинать.
Я ничего тебе не скажу. Ни единого слова… Нет, конечно. Молчать тоже плохо. Я расскажу тебе историю. Смешную историю. Ну вот, например, поехал у нас один из сотрудников водопровод на даче делать…
Не надо! Встань!
Я кинулся к ней. Пытался поднять её. Пытался зажать ей рану ни виске. Прикладывал ухо к её груди. Даже вспомнив какие-то, чёрт знает когда забытые плакаты, пытался сделать ей искусственное дыхание.
Она смотрела на меня. Смотрела своими недвижными, широко открытыми глазами.
И, понимая всё и не желая ничего понять, я сжимал её в объятиях. Целовал её. Говорил её что-то… Кажется, просил прощения. Или пел колыбельные. Мне казалось, что ей ещё больно. И она плачет. И надо её успокоить.
Она холодела. Я поднял её на руки и понёс в комнату. Положил на диван и укрыл толстым шерстяным пледом. Попытался подложить под голову подушку.
Но голова её всё время запрокидывалась назад и зрачки закатывались… Она как будто пыталась поймать меня взглядом.
Это было невыносимо. Страшно. Я не выдержал.
Отошёл от дивана.
Она…
Слово «мертва» я не мог произнести. Это было невозможно. Невозможно!
Не должно было быть. Чушь!
Что-то не так. В мире что-то испортилось. Какое-то колёсико вылетело из механизма. Это сбой. Временный сбой. Сейчас вернётся механик. Всё починит. Отремонтирует. И всё… опять…
Ну почему нельзя назад? Хоть на пять минут открутить время назад? Никто не заметит. Клянусь!
Тишина. Только в кухне льётся вода из крана. Мы оставили его открытым. Мы? Нет, теперь уже я. Я один.
Я вернулся на кухню.
Нож. Разделочная доска на столе. Хлебница открыта. Сковородка на краю плиты.
Угол отбит у стола. Край скола — неровный. И, если пальцем провести — шероховатый. Опилки вроде, прессованные.
И лужа под столом. У нас такие и раньше были. Когда холодильник размораживали. Потом приходилось вытирать…
А вдруг… И не было ничего?
