скрипнула половица.
– Спишь? – спросила жена.
– Нет, – ответил он, чтобы сделать ей приятное.
– Не холодно тебе? Я здесь не протопила на ночь.
– А если холодно, то что? Пустишь к себе в постель?
– Могу тебя еще чем-нибудь укрыть.
– Спасибо, не надо.
– Помнишь, – присаживаясь у него в ногах, спросила жена, – что ты обещал мне наутро после нашей свадьбы?
– Как-то с ходу не припоминаю.
– Ты обещал, что если это когда-нибудь случится, ты устроишь так, чтобы мы познакомились.
– Пожалуйста, не говори загадками.
– Ну, если у тебя заведется другая женщина, ты постараешься свести нас в гостях или в театре, причем она не будет знать про меня, кто я такая, а я про нее – буду. Это твои собственные слова, я тебя за язык не тянула.
– Допустим, но для чего тебе это нужно?
– Не бойся, я не сделаю ей ничего плохого. Мне достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, с кем тебе будет лучше, с ней или со мной. Если пойму, что с ней, поверь, я не как твоя мать…
– Господи-и, – простонал Иван Дмитриевич, – знал бы кто, как мне это все надоело! Иди спать, нет у меня другой женщины.
– Правда?
– Правда, правда.
– Тогда чего ты здесь лежишь?
– Здрасьте! Можно подумать…
– И зачем ты выдумал этого маниака? Конечно, есть женщины, которые сами возбуждаются от таких рассказов и возбуждают мужчин, но если просто так я тебя не возбуждаю, то, чем перекладывать вину на меня, позаботился бы лучше о своем желудке. Ты уже не мальчик! Не будешь заботиться о своем здоровье, никакой маниак не поможет. Погляди, на кого ты стал похож!
Загорелась лампа. Откуда-то из складок капотика жена выудила маленькое круглое зеркальце, в которое Ивану Дмитриевичу не раз уже предлагалось посмотреть и убедиться, что краше в гроб кладут, и так далее.
Она поднесла зеркальце ближе, но, прежде чем увидеть в нем свою небритую физиономию, Иван Дмитриевич вспомнил шкапчик с раковиной, где стопкой лежали точно такие же. Две тени просквозили в глубине этого колдовского стекла, «Ма-авра! Ма-авра!»– внутренним, естественно, слухом услышал он, как тот котяра с порванными ушами призывает свою пассию, как она, распаляясь, отвечает ему тягуче и хрипло: «Харла-ам! Харла-ам!» Так в детстве говорила мать, умевшая переводить и с кошачьего, и с птичьего. Это были имена любви, о которой рассказывала Наталья.
– При таком освещении еще куда ни шло, – говорила жена, – но днем, на улице, тебе можно дать все пятьдесят…
– Где ты взяла это зеркало? – перебил он.
– Купила.
– Где купила?
– В лавке.
– В какой лавке?
– Не помню. Где-то на Невском.
– А может быть, на Караванной? В доме номер восемь? Четвертый этаж, квартира налево?
– Ваня, – прошептала жена, потрясенная его всеведением. – Ваня, я…
– Дура! Кто тебя к ней послал?
– Нина Николаевна.
– Что за Нина Николаевна?
– Я тебе сто раз повторяла! Нина Николаевна с третьего этажа, супруга Павла Семеновича. Он у нее тоже,…
– Тоже? Что – тоже? Что ты ей про меня рассказываешь?
– Честное слово, ничего интимного!
– Тоже!… Дай сюда эту дрянь.
Он замахнулся – шмякнуть зеркальце об пол. Жена взвыла:
– Зеркало же! Не смей!
Все– таки швырнув его, правда, на диван, а не на пол, Иван Дмитриевич потянулся к висевшему на спинке стула пиджаку, нашарил в кармане взятую у Шувалова свою визитную карточку и перечитал надпись
