— Это одно и то же. Потому что себе и Богу человек задает один вопрос: «Простишь ли ты меня?» Это самый главный вопрос. Но чтобы задать его, ты должен знать, в чем ты виноват. Виноват ты во множестве разных вещей. Для человека главный вопрос, это его вина. И главное блаженство — в том, что кто-то его прощает. Наверное, это ответ юродивого с Вашей точки зрения? Пророк бы ответил иначе.
— Вы всегда или с недавних пор ощущаете на себе заботу Бога?
— Всегда.
— Я Вам не верю. Вы не могли бы привести пример этой заботы?
— Я ощущаю ее всегда. Вот сейчас мы с Вами говорим, и я ее чувствую. Как Вы думаете, почему Вы есть, почему Вы задаете вопросы, если мы состоим из атомов, которые могут распасться? Это и есть забота Бога о нас.
— Вы свою особость в детстве почувствовали?
— Я не чувствую никакой особости.
— Вы такой же, как все здесь собравшиеся или свой в любой аудитории?
— Здесь всегда собираются сложные люди, но, может быть, я немножко хуже.
— Как Вы относитесь к Аверинцеву?
— Аверинцев — блестящий ученый, которого я бесконечно уважаю. Он поддержал мою книгу, которая, может быть, без этого и не вышла бы. Но на мой взгляд, Сергей Сергеевич слишком много времени уделяет проблемам, которыми могли бы заниматься и без него. Для меня он, прежде всего, блестящий византинист, и бесконечно жаль, что он не написал тех книг по византийской культуре, которые мог бы написать и которые кроме него никто не напишет.
— Какой, по-вашему, общий недостаток у правителей всех времен и народов?
— Да, такой есть. Главный и общий недостаток всех правителей — что они пытаются править, не задаваясь вопросом, имеют ли они на это право. Когда правитель думает об этом, он приносит минимум зла, когда совсем не думает, приносит максимум зла.
— А Вы о чем должны думать, занимаясь тем, чем занимаетесь?
72
— Я скромный стихослагатель, как говорят в России. Рифмоплет, в конце концов, об этом и помню.
— Сколько раз в месяц Вы что-нибудь да печатаете?
— Журналы нынешние меня совсем не печатают.
— Я видел Ваши стихи в газете...
— В газетах иногда появляются.
— Какой Ваш ежемесячный доход?
— Затрудняюсь ответить. Я работаю в нескольких местах. Думаю, полмиллиона, иногда немного больше.
— Но на хлеб хватает?
— Не хватает!
— Но в театры, на концерты и выставки Вы все равно ходите?
— Хожу, только когда приглашают. А вообще вопрос о том, как мы ухитряемся жить, вести хозяйство надо задавать нашим женам. У всей страны надо брать интервью — как мы живем... Непонятно, должны же с голода умереть! Вот, видно, Бог о нас и заботится. Богоспасаемая страна, Олег Ильич!
— Тоска, страх, скука — кто из этих трех хищников, грызущих человека, страшнее?
— Пожалуй, одинаково. Впрочем, наверное, скука. Страх и тоска хороши тем, что не дают заскучать. «Однозвучный жизни шум», — я согласен с Пушкиным.
— А как начинается эта строфа?
— «Цели нет передо мною, // Сердце пусто. Празден ум. //И томит меня тоскою // Однозвучный жизни шум».
— Вы в юности тосковали сильнее?
— Да.
— А что это за тоска юности? Какие у нее оттенки?
— В юности человек острее осознает недостаточность своего существования.
— Вы хорошо уравновешенный человек?
— Нет, наверное. Если бы я был хорошо уравновешенный человек, вы, наверное, не задавали бы этого вопроса.
— Скажите, из Вас дружнее лезут Ваши пороки или добродетели?
— Пороки, конечно.
— Какой из Ваших пороков Вас сердит больше других?
— Претензия на то, что люди должны меня слушать. Они вовсе не должны. Они снисходительнее относятся ко мне, чем я к ним. Конечно, это порок — заставлять слушать себя. Ведь этим другим тоже есть что сказать.
— Вы давно ректорствуете?
— Недавно. Раньше мне было это запрещено.
— Вы следите за аудиторией — сколько людей думает о своем?
— Я и стараюсь, чтобы они думали о своем. Вы понимаете, то, что я говорю, должно стать своим, это должно совпадать. То, чем я делюсь, должно становиться своим.
— Простите ли Вы меня, если я Вам признаюсь, что Вы напоминаете мне компьютер?
— Никто еще не объяснил, что такое есть человек. Я предпочел бы быть компьютером — им быть спокойнее, приятнее. И компьютер работает более
73
точно, чем я. Вообще-то, мы все компьютеры. И ангелы — Божьи компьютеры.
— Вы помните, что такое предрассудок?
— Я по-своему понимаю слово «предрассудок». Метод нашей аудитории в том, что мы все понимаем слова, которые употребляем. И предрассудок, это то, что думаете вы, что думаю я. Мы говорим на одном языке. И главное в слове это то, что Вы под ним понимаете. Если мы с Вами начнем давать определение каждому слову, язык утратит свое предназначение, слова утратят смысл.
— Если люди живут вместе, друг друга не любят, но не расходятся, потому что имеют одну квартиру, машину, детей, — Вы не находите это предрассудком?
— Нехорошо отвечать на вопрос вопросом, но позвольте мне Вам все же задать его. А можно ли жить друг с другом не любя? Зачем же тогда жить вместе? Поделить все раз навсегда. А если не делят, живут вместе, значит, любят.
— Но таких семей ведь гораздо больше, чем таких, где любят?
— Я не согласен. Я считаю, что предрассудок, когда люди неизвестно из-за чего расходятся. В Писании сказано, что двое — одна плоть, и «еже Бог сочета, человек да не разлучает». Тот же самый закон ведь наличествует и в израильской религии. В человеке очень много процессов. Желудок может противоречить мозгу. Так же может быть противоречие с женой, но если Вам вырвать мозг или желудок...
— Какое у Вас теперь выражение лица?
— Глупое, наверное.
— А зачем оно Вам понадобилось?
— В этом есть определенная хитрость. Из всех наших жизненных положений легча всего выходит Иван-дурак. С дурака спросу меньше.
— Давайте украдем из записной книжки Довлатова: «мещанин — это человек, полагающий, что у него все должно быть хорошо». Вы не хотели бы дать свое определение?
— Мещанин — хороший человек. Мир держится на мещанах. Скажу другой афоризм: «Лучший способ осчастливить человечество
