— Если бы давали орден тем, кто сидел в лагерях, Вы бы носили его?
— Никакого ордена никогда ни взять, ни носить не мог бы.
— Но Вы так охотно стали мне рассказывать о том, как сидели в лагерях. Зачем Вам это нужно?
— Очень просто. Во-первых, Вы еще не включили диктофон. И потом мой рассказ был замешан на юморе и это как визитная карточка, от которой нельзя отказаться.
— Как обжора объедается, поглощает то, что не нужно его желудку, так в человек слушает чужую речь, которая в большинстве случаев не перерабатываем мозгом, Вам так не кажется?
— Я думаю, когда люди беседуют, то каждый говорит сам для себя, чтобы понять себя самого.
— Вы до сих пор себя не изучили?
— Бог миловал.
— Как Вы думаете наш мозг — не самая ли совершенная часть человеческого организма?
— По-видимому, да. Видимо, с медицинской точки зрения тоже. Если человек близок к кончине или фиаско, то происходит мобилизация всех сил, и всякий узнает о себе, что он и кто он. Перед тем, как Берии объявили, что его сейчас арестуют, он писал на бумаге: «Тревога... тревога... тревога». Извините, что вспомнил имя ублюдка. Перед медициной все равны. Как и перед смертью...
— Скажите, в гробу Вы хотите лежать непременно с бородой?
— Вот борода мне надоела, в этом году сбрею.
— Воображайте дальше, не останавливайтесь, как Вы будете выглядеть?
— Не сказал бы, что мне все равно... Как святой, наверное. У всех покойников лицо — умиротворенное... Хотя, нет. Если вспомнить лагерных погибших, да и на войне тоже... А в миру — другое дело. Да и мастера придают покойникам нужное выражение, наводят марафет.
— Мне кажется, при наступлении смерти человек кроме того, что мучается, еще наблюдает какие-то интереснейшие вещи...
— Я считаю, что это будет совершенно с других позиций — с позиций, которые в этот мир не входят.
— Вы ждете момента смерти без страха, без возмущения?
— Без страха и без возмущения. В остальном я хотел бы скрыть свои ощущения, как потаенное, о чем не нужно разговаривать. Потому что те, кто туда заглядывают, — преступники. Разговаривать, рассуждать можно. Но кто занимается оккультными науками, пытается заглянуть в ощущения умирающего человека...
— Набоков это хорошо описал в рассказе «Соглядатай». Что же он преступник?
— Рассказ — это другое.
— Другое или нет, но понятно, что Вы не хотите об этом. Давайте о другом... Кто Вам первый объявил, доказал, что Вы — родственник Владимира Владимировича?
— Никто не доказывал. Это было семейное предание, тайное. Правда, речь шла большей частью о Владимире Дмитриевиче. Это он заслонил собой Милюкова, когда
214
в него стреляли... Он же нес скипетр при коронации Николая. Дело в том, что родовые предания оставались. Старшая мамина сестра Ольга перед смертью сказала мне, что Владимир Владимирович является моим родственником через отца. Я тогда работал на телевидении, уже отсидел. Стихи же я писал с четырнадцати лет. Еще до моего ареста в Литинституте в 1943 году я получил письмо из Австралии — у меня вышла книжка фронтовых стихов...
— Вот видите, Вы заговорили о себе, я Вас тут же перебиваю. И вообще, Вам обидно, что Вами интересуются, начали интересоваться лишь как далеким родственником гения?
— Вы правы — это несколько досадно. Многие путают, заблуждаются, называют даже братом... Я много езжу по стране, читаю свои стихи, вступаю в полемику, а я умею доказать, когда прав. И, конечно, при всех вопросах о родстве я отвечаю, что мне было бы приятнее, если спросили бы о моих стихах, моих мыслях. Но — дань предкам я не могу не отдать. Не могу не отдать дань великому дару.
— А другие Ваши любимые писатели в XX столетии?
— Кроме Набокова — Булгаков. Но, конечно, не его журналистская деятельность...
— Можете три слова сказать о «Мастере и Маргарите»?
— Это э-п-о-п-е-я любви и творчества. Право быть писателем — и право любить. Власть и искусство — бесконечная вражда.
— Скажите, а художник мучается больше, чем какой-нибудь пастух?
— Безусловно. Я пережил уже период, когда мне было страшно больно... Когда я думал, что надо с этим покончить. Такое было со мной по выходе из лагеря... Слава Богу, оборвалась веревка. А потом наступил период, когда я понял, что я должен просто любить — вот и все.
— Никак не могу поверить, что до сих пор Вам любопытны люди...
— Да, это так, но я сразу могу понять человека — интересен он мне или нет.
— Как Вы думаете, есть ли на планете замена Вашей жене?
— Наверное, могла бы быть замена, но у меня не было бы при знакомстве твердого ощущения — вот на этой женщине я женюсь, она будет матерью моих детей. Знаете, как я женился? Женат я уже почти тридцать лет. Шел я в Абхазии по берегу моря. Смотрю, лежит на берегу девушка. А я говорю: «Я на ней женюсь». И женился — через два месяца.
— Вы ощущаете на себе заботу Бога?
— И заботу, и преследования.
— Вы могли бы насчитать троих встреченных Вами в жизни самых замечательных людей?
— Искусство — живопись, музыка, поэзия — также существуют для заполнения какого-то пустого пространства, также живы. Я люблю поговорить с умным человеком, но поговорить с Пушкиным иногда интереснее.
— Правильно ли я заключаю из Вашей уклончивости, что композиторы, писатели — для Вас более живые собеседники?..
— По-видимому, это идет издалека, от древних. Это воспитание нашего миропонимания. В скифских курганах похоронены не только владыки, но и их боевые кони, ближайшие друзья, жены, рабы. Их убивали. Когда наши войска взорвали Днепрогэс, вода со страшной силой хлынула вниз. И обнажила многие захоронения...
215
Я приехал на Украину собирать народную молву о войне, о подпольных Движениях Меня послал Фадеев.
— А Вы хорошо помните Фадеева? Мне кажется, он был преступник, как Дзержинский?
— Вы очень точно сравнили. Я видел посмертную маску Дзержинского, она очень напоминала мне живого Фадеева. Может быть, я грешу против него. У меня был племянник, который был женат первым браком на дочери Фадеева. Я не знал об этом тогда. На следствии мне сказали, что обо мне Фадеев дал положительный отзыв... Но я не выполнил его заказ... Я узнал, что такое «Молодая Гвардия». Это все были страшные сказки. В лагере я встретил женщину, которую Фадеев облыжно назвал предательницей. Эта несчастная женщина столько вытерпела — в лагере ее били, едва не застрелили охранники за то, что она выдала Молодую Гвардию. Потом ее реабилитировали, она вышла на свободу, но в какой город она бы не приезжала, везде за ней следовала лживая молва.
— Знаете, я говорю с Вами и вот на что это похоже. Будто оператор снимает фрески в церкви, необыкновенной красоты, затем камера скользит в разрушение
