главе с королем не спешат к нему на подмогу, а стали лагерем в Маскане, где источников не было. Теперь люди графа, окруженные со всех сторон, остались без воды и без надежды на помощь. Впереди, на расстоянии около мили, лежали Хаттинские отроги — место, где некогда была произнесена Нагорная проповедь. Теперь эти горы кишели врагами. Странная ирония их положения не ускользнула от графа Раймунда: те, кто считал себя христианами, были теперь поистине нищими духом и могли оплакивать собственную судьбу.
«О Боже, битву можно считать законченной! — в отчаянии воскликнул он. — Нас обрекли на гибель. Королевству теперь конец!»
Настала адская ночь. Войска мусульман так плотно окружили лагерь крестоносцев, что даже выскочи оттуда кошка — они бы перехватили ее. Саладин велел раздать своим лучникам дополнительные стрелы и приказал целиться в коней крестоносцев. Без коня рыцарь уже не рыцарь. Без коня на этой выжженной солнцем земле воин в броне становится почти беспомощным. Затем султан приказал поджечь степь, заросшую сухой травой, и вскоре вся равнина вокруг была охвачена пламенем и едким дымом. По словам Саладина, это пламя должно было напомнить неверным, что ждет их на том свете. «Той ночью, — писал европейский хронист, — Господь дал нам вкусить хлеб ненависти и воду горечи». Он намекал на Книгу Исайи (30:20), где также было сказано: «Теперь же твои учителя не будут стоять в стороне, но ты воочию узришь учителей своих».
С первыми лучами утреннего солнца, несмотря на облака черного дыма, крестоносцы увидели и услышали своих «учителей». Проведя целую ночь без воды, они уже ослабели и пали духом. Четверо слабодушных дезертировали из войска короля, и их отвели к самому Саладину, который всю ночь объезжал со своей свитой окруженный вражеский лагерь, а теперь наблюдал все происходящее со склона горы.
«Чего ты ждешь, государь? — спрашивали перебежчики. — Атакуй! Они уже мертвы».
Но Саладин ждал, пока солнце начнет светить в глаза крестоносцам и поднимется ветер. На Лювийской равнине еще ночью была уложена огромная куча сухой травы. В полдень ее подожгли, и вал пламени и дыма стал быстро приближаться к лагерю крестоносцев, стоявших на открытой местности между горой Лави («гора Молодых Львов») и горой Нимрин («гора Тигра»), перед отрогом Хаттина.
Пехотинцы Раймунда в ужасе бросились к ближайшему из холмов. Оттуда открывался вид на синее Галилейское море, заманчивое и недоступное для франков, потому что их разделяло несметное исламское войско. Совершив эту самовольную акцию, пехотинцы сильно оторвались от конницы. Увидев это, король Ги приказал им вернуться, чтобы защищать Истинный Крест, но они отказались подчиниться: «Мы не вернемся. Разве вы не видите — мы умираем от жажды. Мы не будем драться!»
Между тем кавалерия Саладина, повторив прежний маневр, атаковала тамплиеров с тыла. Рыцари вступили сними в стычку, но, по словам мусульманского летописца, «их львы были больше похожи на ежей». Арьергард крестоносцев оттеснили к центру лагеря. По какой-то непонятной причине король приказал поставить против нападавших заслон из палаток, словно они и вправду могли защитить от копий и стрел. Осажденные крестоносцы сгрудились вокруг Истинного Креста, надеясь на появление святого Иакова, который бы чудесным образом истребил вражеское воинство, подобно тому как это, по преданию, случилось в Испании триста лет назад. Но никакого чуда не произошло. Ряды королевских воинов дрогнули.
Многочисленный отряд конников Саладина расколол надвое авангард Раймунда. Заметив это, король велел графу контратаковать. Теперь было не до рыцарской славы — необходимо было спасать положение. Рыцари галопом поскакали вперед, но мусульмане стали притворно отступать, как это уже было сделано при Крессоне, а затем окружили отряд крестоносцев. Началась резня. В отчаянии Раймунд воззвал к своим людям: «Те из вас, кто сможет, пусть прорвется. Битва проиграна, и мы потеряли даже возможность бежать».
Арабы, как будто услышав эти слова, дали возможность графу и нескольким его приближенным беспрепятственно уйти по узкому ущелью Вади-Амман, чтобы затем укрыться в Сафеде, замке госпитальеров на севере. Впоследствии, объясняя, почему вождю франков позволили уйти невредимым, Саладин, как он это часто делал, обратился к Корану: граф Раймунд, «да проклянет его Аллах», бежал, поскольку узрел всю мощь Аллаха. Сказано: «Увы, кто не разумеет сам, того не вразумить. О, я страшусь Аллаха, ибо Его кара воистину сурова» (Коран, 8:48).
В остальном Саладин видел это сражение в своеобразном поэтическом свете: кони взметали тучи пыли, сквозь которые, подобно звездам, виднелись наконечники копий; пики мусульман вонзались в сердце и печень неверных, сгоравших в пламени жажды; сверкающие мечи были подобны потокам воды, обрушившимся на неверных, испивших горькую чашу своей судьбы.
Христианский летописец видел это иначе: «Что могу я сказать? Более пристало бы в этом случае предаться плачу, нежели говорить. Увы! Разве я, недостойный, должен писать о том, как бесценные породы дерева, созданные Господом, попали в руки проклятых неверных? Горе мне, что в дни своей ничтожной жизни мне пришлось увидеть это».
В День святого Мартина воины Аллаха одержали полную победу над армией Ги Лузиньяна. В последний час от всего войска крестоносцев оставался только красный королевский шатер на южном отроге Хаттина. Когда он пал, сражение закончилось. Приор храма Гроба Господня погиб, а Истинный Крест был захвачен врагами. Сам король Ги, Шатийон, великие магистры храмовников и госпитальеров стали пленниками. Это было полное поражение.
Саладин назвал этот день «днем радости», когда «вслед за пленением и гибелью врагов наступил пир стервятников».
2. Розовый шербет
Когда солнце закатилось над Галилейским морем, короля Ги и Шатийона, запыленных и забрызганных грязью, доставили в стоявший на берегу шатер султана. Саладин восседал, скрестив ноги, на тахте, покрытой коврами, в окружении знамен абрикосового цвета, носимых его армией. Лицо короля выражало явный страх, но на лице Режинальда не читалось ничего, кроме неприязни. Саладин грациозным жестом указал королю на место рядом с собой, после чего Шатийон сел рядом со своим королем. Султан кивнул придворному и получил от него золотую чашу с прохладительным напитком, розовым шербетом, которую тут же протянул Лузиньяну. Ги с жадностью отхлебнул из чаши и затем передал ее Шатийону.
«Ты не спросил моего разрешения дать ему напиться, — заметил Саладин тихо, но в голосе его слышалась скрытая угроза. — Поэтому я не обязан даровать ему помилование».
Это был вопрос чести. По исламскому обычаю тот, кто дает своему пленнику попить и поесть, должен пощадить его.
«Пей, потому что больше никогда тебе не придется пить», — сказал султан, обращаясь теперь уже к Шатийону. После того как тот захватил мусульманский караван на священном пути паломничества и взял в плен сестру султана, после того как оскорбил святость ислама, совершив пиратский набег на святой для мусульман берег Красного моря, угрожая Мекке и Медине, и неоднократно нарушил мир, преступив клятву, Саладин дал обет свершить не милосердие, но правосудие. Дважды он клялся убить этого негодяя своими руками, и теперь он снова обратился к пленнику.
«Сколько раз ты клялся и нарушал клятвы? — спросил победитель холодно. — Сколько раз ты подписывал договоры, которых никогда не соблюдал?»
Шатийон злобно проворчал: «Короли всегда так поступали. Я не делал ничего сверх этого».
«Если бы не ты был моим пленником, а я — твоим, — продолжал султан, — что бы ты со мной сделал, князь Шатийон?»
«Тогда, с Божьей помощью, я бы отрезал тебе голову!» — выпалил Режинальд.
«Ты, свинья, будучи у меня в плену, смеешь разговаривать со мной столь нагло?!» Султан жестом приказал страже увести обоих, а потом велел седлать своего боевого коня, чтобы приветствовать вернувшееся войско. Возвратившись, Саладин снова приказал привести пленников. Королю велели остаться в соседней комнате, а Шатийона отвели к Саладину.
Владельцу Керака было сделано последнее предложение: обратиться в ислам, признать Аллаха
