революционных деятелей, надеются, что из настоящего хаоса родится светлое будущее. Но это — заблуждение. Из настоящего хаоса родится отвратительная реакция — даже в том случае, если немцам не удастся после окончания войны сохранить свое влияние. Темная народная масса уже и теперь потеряла всякое понимание происходящего. В городах она трн месяца тому назад шла за эсерами. Теперь — идет за большевиками. За кем она пойдет еще через три или четыре месяца?! Не хочется и думать об этом — но чувствуется, что все лучшее, что несла с собой революция, все ее высокие и светлые идеи втаптываются в грязь. Сейчас число убежденных черносотенников растет не по дням, а по часам. Растет везде — ив народе и среди интеллигенции. Горничные, кухарки, швейцары, дворники — пока потихоньку только об одном и говорят: царя бы нам. Теперь вот тебя тянет в Россию. Боюсь, что летом тебе уже не захочется сюда ехать, а всех нас потянет из России. Так мне кажется, и дай Бог, чтоб я оказался неправым. Что до нас, то у нас сравнительно благополучно. Московскую стрельбу пережили и все остались целыми. Даже и обыска у нас не было. С едой и топливом тоже у нас благополучно. Квартирка у нас микроскопическая, — так что дров уходит мало. А припасами нас снабжают — по почте и оказией — сестры н братья, так что пока мы не чувствуем большого недостатка. И затем, овощей в Москве сколько угодно. Да и мяса, особенно телятины, баран., евин, пока достаточно, и рыба есть. Недостаток в крупе, муке, масле. Но говорю — до сих пор наши выручали — присылали. (Фане, 1(14). 12.1917).
Сегодня у нас новый год. Поздравляю тебя и всех наших с новым годом и желаю, чтоб он принес, наконец, столь долго жданный мир людям. Четвертый новый год мы мечтаем об этом. Может быть, на этот раз наши мечты осуществятся. Тогда, даст Бог, увнднмея. Как только война окончится и явится возможность поехать заграницу, я тотчас же к тебе выеду, н вместе обсудим, что делать
дальше. Будем надеяться, что в апреле или мае нам все-таки суждено повидаться. У нас, как я писал тебе в предыдущих письмах, все благополучно. Получаю и по почте и с оказией письма от Сони, Мани, Миши. Часто присылают они мне и всякого рода припасы. Так что я до сих пор живу, не нуждаясь. И с топливом у меня благополучно. Квартира у меня маленькая, отопление не центральное, а голландское, и небольшого запаса дров мне хватает на целую зиму. Я сам колю дрова — это большая экономия, так как я колю ровно, не толстыми поленами, а нетолстых полен уходит столько же, сколько и толстых, и тепла от них больше. Словом, я, несмотря на все трудности, более или менее устроен и жаловаться мне не на что, а тебе беспокоиться не о чем. Уже пол зимы прошло, пройдет, даст Бог, и вторая половина, а там все «образуется». (Матери, 1(14).01.1918).
У меня все благополучно, я здоров и материальной нужды не испытываю: благодаря друзьям, знакомым и родным, получаю то немногое, что мне нужно…
Новостей у меня нет. Живу изо дня в день. Пытаюсь работать, чтоб поменьше думать о войне и политике. (Матери, 17.02.1918).
Два приведенных выше письма — последние из сохранившихся, написанных Шестовым в Москве в 1918 г.
***
В Москве 11 июня 1918 г.[81], в праздник Святого Духа, Сергей Николаевич Булгаков принял сан священника. Шестов присутствовал при посвящении. Булгаков рассказывает в своих «Автобиографических заметках»:
К рукоположению пришли в храм и друзья мои, бывшие тогда в Москве. Вспоминаю прежде всего О.Павла Флоренского (со своим Васей), участвовавшего в литургии, М.А.Новоселова, Н.Н.Прейса, Вяч. Ив. Иванова, Н.А.Бердяева, П.Б.Струве, кн. Е.Н.Трубецкого, М.О.Гершензона, Л.И.Шестова, Е.А.Аскольдову и др. Все они после службы участвовали и в дружеском чаепитии, духовенством храма для нас радушно устроенном. Тогда это было не легко. (С.Булгаков, стр.42).
Много лет спустя, в Париже, Булгаков в письме к Шестову вспоминает, что он ему подарил сукнона рясу (письмо от 12.03.1936, см. том II). Описанная встреча была одной из последних, а может быть, и последней встречей Шестова с московскими друзьями. В начале июля Шестовы покинули Москву, где жизнь становилась все труднее и труднее, и поехали в Киев. В Москву, где четырьмя годами раньше они устроились на постоянное жительство
в уютной квартире, им не суждено было вернуться.
***
В Киев Шестовы приехали, вероятно, 5 июля 1918 г. Их приняли к себе Софья Исааковна и Даниил Григорьевич Балаховские, которые жили в великолепной квартире из 10–12 комнат на Трехсвятительской улице — теперь улица Героев Революции (вероятно, д. 41), с чудесным видом. Дом стоял на высоком берегу Днепра, недалеко от Андреевской церкви. Он был выстроен до войны отцом Даниила Гр. для семьи Балаховских. Даниил Гр. и Софья Ис. занимали весь третий этаж. Анна Ел. с детьми поехала на летние месяцы в Крым. Осенью Наташа поступила в гимназию Жекулиной, а Таня — в Университет на филологический факультет.
В то время Киев был столицей независимой Украинской республики, которая находилась под немецким контролем, во главе ее стоял гетман Скоропадский, поставленный немцами после взятия Киева (1.03.1918). Когда Ше-
стовы приехали иа Украину, Киев был почти сказочным городом по своему продовольственному положению. В ноябре 1918 г. ушли немцы, пал гетман, Киев переходил из рук в руки. В декабре его захватил Петлюра, 5(18) фев- ряля 1918 г. в город вошли большевики, 31 августа (13 сентября) его заняла белая армия. С каждым новым режимом в Киеве становилось все хуже и хуже.
Осенью 1918 г. семья Балаховских уехала с французским поездом в Одессу (Даниил Гр. был французским консульским представителем), откуда они в апреле 1919 г. перебрались в Париж. Киевскую квартиру они оставили на попечение Шестовых. Шестовы прожили там до октября 1919 г.
Музыковед Николай Леонидович Слонимский, живший в Киеве у Балаховских с сентября 1918 г., рассказывает в своих неизданных воспоминаниях о тогдашней жизни в Киеве:
После революции поток беженцев, литераторов, музыкантов, людей самых различных политических оттенков, направился на Украину, главным образом, в Киев. Осенью 1918 г. я решился оставить голодный и холодный Петроград. Я направился в Киев и воспользовался гостеприимством семьи Балаховских, которая была связана многолетней дружбой с моей семьей.
Я помню, что в то время, когда ожидался налет украинского «атамана» Петлюры на Киев, зимой 1918 г., газета «Киевская Мысль» поместила заметку о Шестове с «философическим» заключением: все говорят о Петлюре, а мало кто знает, что в Киеве находится замечательный мыслитель Шестов. Почему-то Шестов думал, что я поместил эту заметку, но это было не так. И еще раз нмя Шестова было упомянуто в киевской прессе с политическим оттенком. Это уже было после захвата Киева большевиками в феврале 1919-го года. Советская газета «Киевская правда» напечатала статейку, в которой она «разоблачала» факт, что всеми уважаемый философ Шестов
является также владельцем мануфактурной торговли на Подоле и что его настоящая фамилия — Шварцман. Тут был и оттенок антисемитизма, странный в коммунистической газете в то время, когда Троцкий был военным комиссаром. Склад товаров Шварцманов сгорел во время постоянных стычек гражданской войны. Шестов сам видел этот пожар из «небоскреба» Балаховских.
Даниил Григорьевич Балаховский, помимо своей деятельности в промышленности, был любителем музыки. Он устроил киевские концерты Скрябина в 1913-м году и его переписка со Скрябиным была напечатана в России в 1972-м году в связи со столетием со дня рождения Скрябина. После преждевременной кончины Скрябина в 1915-м году дружеские отношения между его семьей и семьей Балаховских продолжались. Татьяна Федоровна Скрябина и ее дети Арнадна, Юлиан и Марина перебрались в Киев в январе 1919 г. и поселились в доме Балаховских. Вскоре к ним присоединился Борис Федорович Шлецер, брат Татьяны Федоровны, известный музыкальный критик, н нх престарелая мать. Обитатели дома Балаховских всячески изощрялись, чтобы защитить квартиру от реквизиции военных отрядов — ведь этот дом был самым видным «на Днепре», и как только новое «правительство» обосновалось, солдаты и офицеры пытались «национализировать» этот дом. Пользуясь присутствием семьи Скрябиных в доме Балаховских, Татьяна Федоровна и я основали «Скрябинское общество». Я был секретарем этого общества, что давало мне возможность защищать квартиру от налетов разных военных групп. Вскоре прибыла группа советских офицеров, которая пыталась реквизировать весь дом. Нам дали 48 часов, чтобы очистить помещение. Тогда я решился на рискованный шаг. Я послал телеграмму «председателю Совета Народных
