Теперь мы их зигзагами рассредоточили по краям всего аэродромного поля, и внезапный, но запоздалый немецкий налет, однажды заставший нас ночью сидевшими на земле, хоть и выглядел лихо, беды особой не принес, а зенитная оборона явно сбила его на поспешные действия.
К тому времени фронт заметно откатил на запад, в воздухе господствовала советская авиация, а нашими новыми направлениями были юго-запад и юг. Полк все еще воевал неполным комплектом, но молодых экипажей, приваливших со школы, скопилось немало, ведь в Баталах нам так и не удалось хоть кого-нибудь подтянуть к боевой работе. Иное дело Прилуки – стойкая летная погода, подсохший аэродром, были и машины для учебных полетов. Поскольку после гибели Павла Петровича Радчука меня назначили на его должность, летные дела в полку пришлось тянуть мне, да так, что временами приходилось отказываться от боевых полетов. Это была целая летная школа. Полк на задании, а мы гудим над аэродромом. Потом для кого-то, вырвавшегося вперед, наступал первый боевой вылет. Постепенно подтягивались и остальные, и вот на боевую бомбежку мы выходим все вместе. Но приходят свежие партии, ждут своей очереди.
В названиях не так уж далеких целей все чаще стали пробиваться иностранные звучания – Галац, Констанца, Бухарест, Плоешти... Горят нефтяные промыслы, склады горючего, танкеры. Да как горят! Целыми полями! Это поразительное зрелище мы наблюдаем, оглядываясь, с двух, а иной раз и с трех сотен километров.
Зенитная оборона везде с крупным калибром, бьет густо, а прожекторов – как сосен в бору.
Кто еще особенно крепко бил, ставя, казалось, совершенно непробиваемые стены из сплошного огня, так это Керчь и Севастополь. На четвертом по счету ударе по кораблям в Севастопольской бухте 8 мая сорок четвертого года нам все-таки сунули снаряд под левый мотор и перебили маслосистему, о чем я не догадывался и вполне спокойно прошел по боевому пути, дождавшись, пока Архипов не сбросил бомбы по горящему порту. Но когда мы, возвращаясь домой, пересекли Крым, масло стало опасно греться, давление пошло к нулю, и моторчик пришлось выключить. Винт, к сожалению, продолжал вращаться, как ветрянка, создавая лишнее и немалое сопротивление. Машина потихоньку стала терять высоту. Была бы хорошая погода, может, и дотянули домой, но там затевался туман, и самолеты рассаживались кто куда. Мы в такой ситуации свернули на ближайший аэродром Новый Буг. Он был рядом, и знал я его хорошо, поскольку совсем недавно, из-за плохой погоды, накрывшей восток Украины, садился на нем. Был здесь ночной старт, прожектора, приводная станция. Там сидела фронтовая авиация, а теперь – истребители ПВО, прикрывающие Кривой Рог, и все куда-то исчезло.
Мы закладываем круг за кругом, давая сигналы «я свой» и посылая одну за другой красные ракеты, прося аварийную посадку, а внизу хотя бы огонек сверкнул. Мертво. Высота все ниже и ниже, но я не теряю надежду достучаться хотя бы до одного, еще хранящего признаки сообразительного человека, который бросился бы на помощь тяжелому самолету, терпящему бедствие, зажег бы пару огоньков, не говорю уж, включил бы посадочные прожектора. Пустое! Мы уже влетели в опасную зону исхода полета. До другого аэродрома нам не дойти, да и где он? Дежурят ли там? Может, и те закрыты, как этот? Высота осела до тысячи метров. Еще немного, и поздно будет бросать машину. Но самолет-то новенький, целехонек! Куда деваться? Было состояние жуткого отчаяния...
Южная безлунная ночь – черная и непроглядная. Я наугад отошел северо-восточнее километров на тридцать и, полагая, что здесь должна быть степная равнина, решил садиться. На колеса – слишком опасно: любое препятствие – верная гибель. Выбросить всех, а самому попробовать?
– Петя, – говорю, – набирай в карманы и за пазуху побольше белых и немного красных ракет и давай на землю. Попадешь на ровное место – сигналь белыми и подсвечивай посадку, коряво будет – пускай красные.
Радистам мало что угрожало, и я их пока оставил с собой – выпрыгнуть всегда успеют.
Архипов сработал предельно четко. Я прохожу по кругу и жду сигналов. Наконец – белая. Опять белая. Это он осматривает местность. Потом еще – белая, белая, белая... Убираю газ, делаю заход, включаю фару и, не выпуская шасси, прицеливаюсь к Пете. Фара выхватывает ровные зеленые всходы, скользит по ним. Выравниваю пониже, и самолет несется к Петру, под его ракеты, вот-вот намереваясь коснуться земли, но вдруг в луче фары, наперерез, возникает – Петя видеть его не мог – заросший, вровень с посевами овражек. Елки-палки! – как раз на предстоящем месте приземления. К счастью, я не успел еще выключить правый мотор и резко – на секунду – дав ему, взревевшему как от боли, полный газ, перескакиваю чертов овражек и теперь, уже не чувствуя света ракет, на исходе посадочной скорости, выключаю зажигание и черпаю брюхом еще мягкое поросшее поле. Торможение гулкое, резкое, короткое вдруг обрывается полной тишиной. Вылетаем из кабин, светим фонариками: погнуты винты, помяты нижние капоты моторов и гондол шасси. Летать еще будет! Хорошо, что не сел на колеса, попал бы в овражек – там и горел бы.
На первой зорьке осмотрел округу – впереди ровное поле, вдали чернеет лесок. Значит, и взлететь удастся.
Мы с Петром отправились в Новый Буг, вышли на дорогу и на попутной машине (кто откажет летчикам в услуге?) добрались до гарнизона. Нужно было обо всем случившемся доложить своему командиру и поговорить с местными начальниками.
Оказывается, в начале ночи их отбомбили немцы, и, не имея зенитного прикрытия, аэродром спасался только темнотой, поскольку истребители, сидевшие на нем, ночью летать не умели. А нас, несмотря на сигналы «я свой», красные ракеты и совершенно очевидное поведение терпящего бедствие самолета, зачли по разряду «фашистских стервятников» – так им было, не поднимая головы, считать удобнее, меньше мороки, никаких забот. На большее ни мозги, ни душа не поворачивались. Хорошо, что не было у них зениток, а то бы еще и срубили.
Идиотское отношение к делу, своеволие и безответственность были нормой служебной деятельности неистребимого племени чиновников в неразберихе войны. Сколько из-за этого было погублено машин и жизней! Все списано – война! Никто из новобугских начальников за нашу посадку на фюзеляж не получил по шее. Дурачками прикинулись. А сидели эти ленивые чинуши фактически в тылу, числясь на фронте, но и на шаг к нему не приближаясь. Что с того, что я наругался? Как с гуся вода.
К вечеру за нами пришел транспортный самолет «Си-47», доставил техсостав, инструмент, приспособления для подъема самолета. Пришлось менять и моторы. Через месяц, взлетев прямо с места, я перегнал машину в Прилуки, и она еще долго ходила на боевые задания.
Днепропетровск освободили от фашистов еще в октябре сорок третьего года, но я долго ничего не знал ни о матери, ни об отце. Не знали ничего и они обо мне, пока давний друг отца не принес ему какой-то журнал с моим портретом при Золотой Звезде. Тогда отец решился написать в Москву своему брату Федору, расспросить обо мне. Федя ему ответил, а мне сообщил новый адрес моих родных. Переписка наладилась. Я помог им деньгами, аттестатом, но так хотелось на них взглянуть – Днепропетровск ведь совсем рядом. Комдив Василий Гаврилович однажды, в конце мая, направляя в командировку на юг свой «Си-47», сказал мне:
– Садись. По пути он высадит тебя в Днепропетровске, а через день я пришлю за тобой «Ил-4».
Радости моей не было предела. Два дня мы с отцом и матерью не отходили друг от друга. Бед нахватались они изрядно, но были живы и здоровы, а вот боль за судьбу моего младшего брата, Жеку, не спадала. Перед бегством из Днепропетровска немцы угнали его в Германию. С тех пор – никаких вестей. Но в сорок четвертом он все-таки вырвался к своим, воевал до конца войны на самой передовой, став пулеметчиком, получил пару ранений и медаль «За отвагу». В сорок шестом, когда он продолжал солдатскую службу в Белоруссии, я, не надеясь на успех, написал письмо командующему войсками округа с просьбой направить брата в полк, в котором я был командиром. К моему удивлению, через неделю, вместо ответа, ко мне явился в красных пехотных погонах сам Женя. Первой акцией было – смена эмблем. Не вызвал особых раздумий и выбор специальности – сухопутный пулеметчик сам попросился в воздушные стрелки. Подучился, потренировался и занял свое место. Сначала в моем экипаже, потом – от греха подальше – в другом.
Но это было позже, а пока я дома – несчастные и счастливые два дня пролетели мгновенно. Рано утречком, еще до солнышка, подался я на аэродром. Машину пригнал Женя Яковлев. Он пересел в переднюю кабину, я в пилотскую и поднялся в воздух. Открутил пару виражей над родительским домом, прошелся пониже вдоль крон бульвара проспекта, перешел в набор высоты и развернулся на Прилуки. До следующей встречи – после войны...
Режим примерно таков: 3–4 ночи с молодыми в районе аэродрома, пару раз – на боевое задание.
Ясско-Кишиневская операция еще впереди, а мы в ее преддверии бомбим фашистские войска и в районе
