26 июня бомбим аэродром Борисов. Задание как задание. С той только особенностью, что вместо Петра Архипова со мной летит полковник Зуенков – начальник полигонной службы АДД. Прибыл он из Москвы не столько с контрольными функциями, сколько с намерением подключиться к боевой работе. Лететь с ним приказали мне. Судя по его должности, бомбардир он, должно быть, меткий. Это главное. А до цели дорогу найдем. Но не Зуенков выделял особой метой тот очередной боевой вылет. Дело в том, что был он у меня по счету трехсотым – в некотором роде юбилейным. Как позже выяснилось, знали о трехсотом не только командиры и штаб, но и друзья, однако до взлета никто не намекнул мне о нем, помалкивали, словом не обмолвились. Все мы были – кто больше, кто меньше – немного мистиками и побаивались перед взлетом лишних напутствий, пожеланий и разного рода слов со значением. Мало ли что случится? Не лег бы потом грех на душу.
Взлетели в конце группы. Спокойно и молча вышли на Борисовский аэродром, успели к еще горевшим САБам. Нашли цель, и штурман сбросил бомбы. Вроде хорошо попал, внизу что-то загорелось. Прожектора нас не нашли, зенитки не попали. Так же спокойно вернулись домой. Рядовой случай. О нем и рассказать нечего. Сел. Зарулил на стоянку. Не тороплюсь выходить, охлаждаю моторы. Из ярко освещенной кабины я не сразу разобрал, кто это поднялся ко мне по крылу. Глеб Баженов, конечно, и с ним еще кто-то. Глеб охватил мою голову, прижался ко мне, прокричал поздравления и, не дав остыть моторам, просунул руку за борт и сам их выключил.
– Ничего с ними не случится, – проговорил он.
Ко мне потянулись и еще чьи-то руки.
– Брось копаться, вылазь! – командовал и торопил Глеб.
Сойдя с крыла меня, обступили и другие ребята, но Глеб тянул к стабилизатору. Там во мраке я рассмотрел белую газету и расставленные на ней тарелки и чашки. Когда успели? Еще издали я уловил крепкий запах самогона. Пир!
Мне поднесли жестяную кружку. Кто-то наготове держал огурец. Самогон был свиреп и зело вонюч. Я выгнал из легких весь воздух и, не переводя дыхания, крупными глотками опорожнил кружку. Но, еще не ухватив огурец и боясь вдохнуть, я вдруг услышал резкий голос из темноты:
– Майора Решетникова к командиру корпуса!
Черт возьми! Все во мне оборвалось. Что ж подумает генерал, почуяв от меня, только что зарулившего на стоянку, самогонный дух? Когда успел? Выходит, в воздухе пил?
Делать нечего. Бегом, как полагалось по Уставу того времени, бросился к самолету комкора. Взойдя по ступенькам и увидя Евгения Федоровича далеко впереди за рабочим столом у кабины пилотов, я, не делая и шага в его сторону, громко, на весь фюзеляж, отрапортовал, что, мол, такой-то «прибыл по вашему приказанию». И тут, к моему ужасу, Евгений Федорович, широко распахнув руки и весело улыбаясь, направился по наклонной дорожке прямо ко мне, на ходу приговаривая:
– Дорогой ты мой, первым в корпусе совершил триста боевых вылетов! Ну, спасибо, ну, поздравляю!
Он обхватил меня и обцеловал.
Я стоял как изваяние – ни жив ни мертв, крепко сомкнув губы и не смея произнести ни слова. Потом долго, по очереди, поздравлял, потряхивая мою руку, весь оперативный состав КП. В конце Евгений Федорович заключил церемонию:
– Ну, езжай в столовую, там тебя ждут.
Стараясь не дышать, я поблагодарил генерала, произнес приличествующее моменту уставное заклинание и вылетел на волю. Я так и не знаю, почуял ли он тот убийственный дух или со свойственной ему деликатностью пренебрег подозрениями.
В летной столовой стояли сдвинутыми длинные праздничные столы. На стене, сообразно обстоятельству, растянулся пестрый плакат. Были торжественные тосты и в хохоте тонувшие шутки. На старом пианино долговязый, пригретый в полку, приблудный беженец из Львова Арон лихо бацал довоенные джазовые ритмы. Даже московский залетный гость Зуенков, не на шутку взыграв и на минуту утратив столичный флер, попробовал свое «бельканто» на какой-то оперной арии.
Разошлись на тихом, залитом солнцем рассвете.
Под вечер я снова был на аэродроме в готовности лететь на новое задание. Рядом с КП в своем «виллисе» полулежал, подремывая на заходящем солнышке, командир полка. Приоткрыв один глаз, он с некоторой иронией, меня насторожившей, эдак с ленцой и нарочитой дурашливостью в голосе спросил:
– Не на войну ли собрался?
В интонации явно звучал какой-то подвох, но, не догадываясь о его сути и пытаясь попасть в предложенный мне тон, я ответил вполне соотносительно, что да, мол, на оную.
– Так не велено пущать.
– Как это не велено? – не понял я.
– А вот так. Стало быть, бери машину и вози молодых.
– Это только на сегодня?
– Нет, это, брат, навсегда.
– Такого быть не может, – начал я потихоньку вскипать, еще ничего не понимая. – Ну почему вы так решили?
– Да нет, дорогой, не я. Звонил Тихонов, говорит – команда свыше.
Комдив был еще в своем штабе. Александр Иванович уступил мне «виллис», и я помчал в город.
– Ты, паря, уразумей, – Василий Гаврилович любил иногда сверкнуть стилизованным под своих енисейских земляков, простонародным говорком, – указания пришли от командующего АДД: «Хватит ему летать на боевые задания, пускай молодых готовит». Вот и исполняй.
Так ли все это было на самом деле или сам Василий Гаврилович учинил отлучение – попробуй разберись.
Но через 30 лет, когда в просторном загородном зале старая гвардия АДД за торжественным застольем отмечала семидесятилетие Александра Евгеньевича Голованова, я, стоя с рюмкой в руке и произнося юбилейную речь, вспомнил тот надолго застрявший во мне вопрос и спросил: могло ли так быть? На что Александр Евгеньевич тут же ответил:
– Это коснулось не только вас. Война шла к концу, нужно было думать о послевоенном развитии АДД и уже беречь боевые командирские кадры.
Да, в тот год многим налетавшимся и уцелевшим молодым командирам был обрезан счет боевых вылетов, тем более что летными экипажами мы уже не бедствовали. Теперь я знал, что именно Голованов еще за год до окончания войны не только размышлял о послевоенной судьбе АДД, но и готовил ее опору.
С того дня и до конца войны мне удалось выпросить у Александра Ивановича «под личную ответственность» всего шесть боевых полетов и один сверх того нагло «украсть», слетав на задание вопреки командирской воле.
Моим уделом прочно стала инструкторская работа, да иногда, как разминка, разлеты по самым разным неожиданностям: то выручить кого-то после вынужденной посадки, то разведать внезапно наползавшую непогоду, то облетать подозрительный самолет. Но еще больше я отстаивался на старте, у «Т», наблюдая за тренировочными полетами уже самостоятельно летавших лейтенантов и, конечно, выпуская экипажи полка на боевые задания, а потом ожидая их возвращения, чтобы принять на посадке. Постепенно входила в практику, по законам и нормативам довоенного времени, регулярная проверка техники пилотирования и боевого состава летчиков. Это тоже стало моей заботой.
А фронт уходил все дальше на запад. Нужно было и нам подтягиваться. Цели лежали в каких-то десятках минут от линии соприкосновения, а путь к ним шел по нашей территории часами. Прыжок на очередной аэродром был не бог весть каким – всего километров на двести, к Бышеву, западнее Киева. Обыкновенная полевая площадка на черноземе. Слабенький, с тощей травкой, раскисавший под дождями грунт, но пока держалась сухая, горячая погода, летать с него ничто не мешало.
Тут один за другим начинали свой счет боевых полетов самые молодые экипажи. Они отчаянно рвались в бой и страшно гордились своей причастностью к фронтовому братству. Первый боевой вылет – это целый наплыв волнений и впечатлений. Все ново, все сразу и все впервые. Даже взлет с полным комплектом боевых бомб для некоторых эмоциональных сердец далеко не то же самое, что с тем же весом, но с
