И только этим путем, — хотя и этот путь ограничен, — может быть дано человеку наиболее полное откровение той Единой Жизни, которая как бы вливается в него, — которая есть человеческий Дух, божественный фрагмент самого Бога. В предыдущей лекции о религии мы видели, что это откровение составляет ту часть религии, которую мы называем мистицизмом; схождением в глубины своей собственной природы, где человек убеждается в своей божественной сущности.
Углубляясь в понимание Науки и Искусства как путей познания, нам становится ясно, что древние греки черпали свои представления из подлинного божественного источника жизни, когда представляли его как Добро, Истину и Красоту.
Добро, в смысле совершенной праведности, пребывающей во всех законах, которые помогают человеку возвыситься до сверхчеловека, до божества. Затем — Истина, которую человеческий ум исследует во внешнем мире, прибавляя факт к факту, знание к знанию, улавливая проблески истины в природе и узнавая, что они раскрываются для нас посредством человеческого разума. И, наконец, Красота: разве, в усилиях выявить Красоту во всех формах Искусства, нам не становится ясно, что Бог в природе проявляет себя как Красоту, и что в окружающем нас мире нет ничего говорящего о его природе, что бы не было отмечено печатью его Красоты.
Исходя из этой мысли, естественно стремиться сделать нашу жизнь отражением божественного, прекрасным в своем человеческом проявлении. Стремясь к Красоте, поклоняясь ей и живя ею, насколько это возможно для нас, мы сами становимся слабым отражением Того, который есть сама Красота, налагающая свою печать на все произведения окружающей нас природы.
Подобное понимание Красоты есть великое откровение, данное нам Богом посредством его проявления в Истине и Красоте. Все отделы нашей человеческой мысли становятся таким образом 'обожествленными', как выражается римско-католическая теология, говоря об 'обожении человека', одно из наиболее глубоких изречений, когда-либо высказанных; нам следовало бы всегда помнить его, как указание на те чудесные возможности, которые лежат перед человеком, стремящимся к совершенству.
Это обожение человека есть вершина римско-католического идеала святости. В долгом пути восхождения человека много ступеней должно быть пройдено, прежде чем он откроет, что сущность его — божественна. Этот процесс, одновременно научный и мистический, названный римско-католическим теологом внутреннею молитвою,[5] — имеет своим завершением обожение человека.
Но, имея дело с наукой и искусством, мы стремимся познать нечто о божественной природе посредством изучения той эманации божества, которую мы знаем как окружающую нас природу — наш феноменальный мир.
И, наблюдая его, нам следовало бы вспомнить, какое большое значение придавали великие Учителя человечества тому факту, что видимая, преходящая природа не могла бы существовать, если бы за ней не скрывалось нечто невидимое, вечное.
Господь Будда, пытаясь возвысить мысль своих учеников до понимания нирваны, — которая не может быть описана и к которой даже наиболее проникновенная мысль может приблизиться только через постоянное отрицание: 'не это', 'не это', всего проявленного в окружающем нас мире; — Будда даль свое великое и возвышенное учение о том, что если бы не было несотворенного, не было бы и сотворенного, и если бы не было вечного, не было бы и преходящего. Так вел он человеческую мысль всё выше и выше, пока в ней не загоралась искра представления о природе Вечного и не освещала темноту ограниченного человеческого ума.
Интересно отметить, что Джордано Бруно — последователь учений Пифагора в дошедших до него традициях великой Пифагорейской школы, которая была основана в Южной Италии и на о. Сицилия — Бруно, разрабатывая свою философию по линиям пифагорейцев, указывал изучающим природу с научной точки зрения, что каждый новый факт, открываемый им в природе, есть не более, как одна буква в имени Бога.
И это слово 'Имя' есть тот древний термин, которым обозначалась истинная суть бытия всякой вещи. Это то, что подразумевается в египетских священных писаниях, когда говорится, что каждый творит свой собственный мир согласно слову. 'Слово', соответствующее греческому слову 'Логос', которое говорит о самой сущности его совершенства, и которое в нашем Евангелии переведено, как 'Слово'. И это высочайшее 'Слово' как бы напечатлено на разнообразии природы, в той множественности её форм, посредством которой она ищет разнообразить хотя бы слабым отблеском всё совершенство божественного мира.
Эта древняя идея приводит к тому, что природу нужно уметь читать, как святое Писание. Это — идеал для ученого, ищущего высших истин и изучающего природу посредством аналитического умственного процесса: собирая и анализируя факты, он усилием синтезирующей мысли переходит от многообразия тщательно классифицированных фактов к объединению их в единую широкую формулу, выражающую закон природы.
Рассматривая ученого в его 'божественном терпении исследователя', в его настойчивом искании истины и постоянном отбрасывании полуистин; в его отречении от построений, основанных на недостаточно совершенном синтезе и его готовности заменить его иным, в котором укладывались бы и факты, ранее неизвестные для него — мы видим, как этот терпеливый путник взбирается от видимого к невидимому, от феномена к нумену, от внешней природы к её сущности, к внутреннему Богу.
Постепенно приходим мы к убеждению, что работа ученого дополняет те формы исследования, которые направлены на самую суть вещей видимых только духу; эта работа, преломляясь через призму интеллекта, приводит постепенно к заключению, что все цвета происходят от единого великого света, от той единой творческой силы, которая привела к бытию всю вселенную.
Вместо антагонизма между религией и наукой, который расцвел на почве узкой догматической традиции и вызвал раскол между священником и ученым, печальное явление, которое Дрэпер так блестяще обрисовал под заглавием 'Конфликт между религией и наукой' — мы, которые стремимся познать и осуществить то божественное, что таится в глубинах нашей природы, мы понимаем, что ученый не враг, а помощник религии. Он идет к той же цели, лишь взбираясь другою тропой. Ученый воистину жрец истины и поэтому заслуживает нашего уважения, нашей благодарности и любви.
С современного положения экспериментальной отрасли знания наука быстро поднимается в ту область, которую этот конфликт между наукой и религией отвел исключительно религии и становится постепенно, как это было в древности, частью религии, помощницей, слугою великих духовных истин. В свете этого факта сглаживается то недоверие, которое выросло в Европе на почве конфликта между религией и наукой, которое, как помните, произошло главным образом благодаря тому, что наука была принесена в Европу арабами, и явилась таким образом под знаменем чуждой нехристианской религии.
В виду этого, мы должны забыть о пережитом конфликте и видеть в обоих лишь искателей истины, которые идут каждый своим путем; религиозный мыслитель путем вдохновения, которое приводит его в область духа, ученый путем наблюдения, которое ведет к раскрытию Бога в явлениях и законах природы.
Вспомним при этом, что в тайных учениях каббалы, также, как и в учениях древних греков, мы часто находим утверждение, что мир идей предшествует миру проявленных форм в природе. Это лишь иное выражение учения Древнего Востока, которое утверждает, что в сущности все формы божественны, что они лишь одеты в плотную материю, видимую физическим глазом людей, что мысль предшествует проявлению, что идея — отец формы и что средневековая схоластическая теология, хотя и была недоступна пониманию необразованных людей, была близка к истине, когда противопоставляла сущность идеи тем феноменам, в которые идея облеклась в нашем физическом мире.
Поверхностные мыслители, которые не поняли действительного смысла этого учения, осмеивали его, несмотря на то, что оно так тесно связано с центральным учением римско-католической церкви о пресуществлении. Это учение утверждает вовсе не то, чтобы изменялись хлеб и вино, это внешняя форма, в которую одета духовная идея; но что-то, что является сущностью этой формы, изменилось и преобразилось в самую жизнь объекта христианского культа.
Вы можете соглашаться с этим или не соглашаться, но считать это смешным — есть признак невежества, которого, к сожалению, достаточно в писаниях менее вдумчивых писателей Реформации. Они
