начинали потом. И с детьми вышли. А они уже порохом дом обкладывают. Сожгли. Два дня не достоял, не выжил. <158>
Люди бланк вывесят на доме 'Tifus', так спокойнее, не заходят немцы. И у соседей бланк. Она уксусом лицо намазала — больная. 'В тифу', — говорит. Немец: 'Застрелю!' Притаскивает корыто. 'Тащи ее!' — мужу приказывает. Он тащит. Нас вместе погнали. Она бы хотела встать, муж истощен. Но немец до самого храма провожает.
Храм весь набили народом. Холодно. Стекла все в церкви побивши. Я мужу один платок отдала. 'Бабушка с бородой', — ребятишки смеются в храме. А тут слышим — заколачивают снаружи двери.
Фаина Крочак:
— 'Дайте воды! Дайте воды!' Часовой в окно швырнет комок снега. Пососать всем хочется.
Жандармы два раза приходили, искали какую-то женщину. Сказали: 'Завтра — конец'. Мы и ждали все, что конец. Кучами тащат они свое имущество — сжигают. Взрывы страшные. Пожарную каланчу взорвали, по крыше церкви сыплется. Прощаются. Стоны.
Лена:
— Я была в забытьи. Меня на возвышении посадили. 'Мама, меня не буди, когда будут взрывать'.
Анна Григорьевна Кузьмина:
— Все взрывалось, взрывалось. В храме стонут. Кричат. Кто обнимается. Прощаются с жизнью. 'С жизнью расстаемся! С жизнью расстаемся!'
Тихо, тихо стало. Часа три — тихо. Смотрят в окно. Идут в белых халатах. И красные звездочки.
Это было воскресение. Обнимались, целовались. Слезы и плач. Очень торжественно. Воскресли из мертвых. Это — Воскресение.
Таисия Струнина:
— Вот русские идут! Да какие же это русские! Плакаты немецкие по всей улице Коммуны: семеро идут, у седьмого только винтовка — русская армия. А вот немецкая — до зубов все. И за семнадцать месяцев нам внушили. А тут идут — у каждого автомат. <159>
И еще одна бабушка, чье имя не знаю:
— Русские! Живьем. Идуть… Все шинеля заколоневши. Сапоги все во льду. Очень все во льду, прямо жуть одна…
2
По преданию, в ожесточенных боях с осадившими Ржев войсками пана Лисовского в 1613 году, рвавшегося захватить кремль на высоком берегу Волги, жители стояли насмерть. И пересохший впоследствии ручеек, а тогда живо стремившийся к Волге по площади, где в наши дни базар, 'потек кровью'. Жители, спасенные от иноземных захватчиков, возвели на том ручье часовню. Так закрепилась память о тех днях и жертвах. И спустя полтораста лет, когда город обстраивался по плану, главную улицу нарекли Большой Спасской, помня про то спасение от врага. Это и есть нынешняя улица Коммуны, на которой, кстати сказать, стоит гостиница.
По этой улице продвигались 3 марта 1943 года солдаты капитана Метелева, они первыми ворвались в город и преследовали отступавшего врага.
На их пути была та церковь, куда немцы перед отступлением согнали всех жителей, кого не сумели, не успели угнать, кто еще был во Ржеве жив, — чтобы уничтожить их. Заколотили дверь. Заминировали подступы. Подготовились взорвать.
Спасение приближалось по улице Коммуны, по бывшей Спасской. Церковь стоит как раз на улице Калинина, где в доме 128 расположился штаб нашего полка, о чем дано было знать в дивизию первым донесением. А вторым: 'Население согнано в церковь. Церковь заколочена, вокруг заминировано. Разминируем'.
Надо бы эти лаконичные солдатские слова высечь на камне церковной стены. Здесь — последние часы ржевской трагедии. Апокалипсической.
Последние люди Ржева должны были погибнуть в церкви насильственной, мученической смертью за то, что не оставили свой город. Спасение явилось в белом халате, красной звездочке, в 'заколоневшей' шинели… <160>
3
Улица Гагарина, 68. Небольшой деревянный дом. Анна Григорьевна Кузьмина, ее муж Федор Матвеевич, ныне староверческий церковный староста. Во время службы в церкви стоит за свечным ящиком.
Большой торжественный иконостас в красном углу.
Старик Федор Матвеевич ослабел, лежит в зале на постели поверх одеяла в одежде и в валенках, высунутых между железными прутьями кровати.
Это глядя на него в храме, ребятишки смеялись: 'Бабушка с бородой'. Борода большая, клочкастая. Уж какая ни есть. Грех прикоснуться к ней ножницами.
Анна Григорьевна заметно моложе, лицо худенькое, смуглое, подвижное. На ней аккуратная вязаная кофточка, легкий платок в разводах на голове. Она только с работы, из яслей. Доверчиво ведет меня на кухню, соединенную с залой проемом. Наливает по тарелкам горячих щей, ставит на стол, накрытый клеенкой.
Я слегка приторможена, ведь попала к истым староверам, как же поганить их посуду. Они исстари отличали себя от прочих и замкнуты были и верой и предрассудками. А теперь вот подупало. Нет той строгости. Две одинаковые глубокие тарелки с зеленой окаемочкой перед нами. Хоть к этой присядь, хоть к той — нет в доме для иноверца отдельной посуды, как бывало.
— Я очень верующая, — сказала Анна Григорьевна. — Конечно, говорят, что бога нет. Но бог мне очень помогал. Я пришла менять к знакомой в деревню. 'Партизанка!' — немец на меня. 'Милушка, что теперь будет тебе и что мне будет?' — обмерла знакомая. Передвигаться запрещено. За самовольное передвижение драли, расстреливали как партизан. 'Ты же меня знаешь, — говорю, — и я тебя знаю'. Я пошла к коменданту, все рассказала. Напустился: 'Вы должны были взять пропуск': — 'Разве дадут пропуск? Не дадут. Так и так с голоду умирать'. Отпустил на первый раз. Бог мне помог.
В войну детей сберегла, но старшего, Асика, Александра, шестнадцати лет, угнали немцы. И вот после войны горе одно за другим.
— Отец! — окликнула она. — Асик утонул в сорок шестом году? Это он тогда только вернулся, на проверке был. А еще сынок — Герик, Георгий, в войну он двухгодовалый <161> скелетик. Говорили: 'Все равно похоронишь. У него уже все в мохе'. Выходила. А после войны, одиннадцать лет ему уже было, с соседским мальчишкой снаряд нашли — подорвался. Отец ему: 'Сначала садись по-русски читай, потом будешь по-славянски'. — 'Ну, дед, молись и молись. Каждый день. Когда ж и погулять ему?' И вот как я была за это наказана. Он когда стал одеваться, у меня такая скорбь на душе. 'Не ходи, Герик!' Все пальчики ему перецеловала. Ему осколком порвало сонную артерию. Это Толик, соседский, разорвал снаряд.
Помолчала. Сказала тихо, доверчиво:
— Грехи наши горят и сгорают страданиями. Терпение надо. Муж говорит: коснеть в скорби по отошедшим — язычество и безбожие. Надо, говорит, верить в промысел божий… А душа от боли замирает, сколько переживаний, прямо ужас! Из какого только железа сделаны.
4
Ржев природно поделен надвое Волгой. И эту поделенность в прежние времена закрепляла веронетерпимость. На левобережной Князь-Федоровской, ныне Советской, стороне преобладали никонианцы, на правой, Князь-Димитровской, почти сплошь были старообрядцы. На правой же стороне, названной после революции Красноармейской, стоит та церковь, в которую немцы напоследок загнали всех жителей, кого обнаружили в городе. Спасены были люди, и церковь уцелела, что где было порушено, восстановили. Эта Покровская церковь, — справедливо было бы именовать ее 'спасенных мучеников' — старообрядческая, единственная действующая во всем прежде многоглавом Ржеве. И никонианцы за неимением своей поневоле молятся в этой церкви, совершают требы под их, старообрядцев, тягучее, монотонное пение, выстаивают и всенощные, и обедни, хоть и без того благочестия, как бывало в своей — православной.
Какие силы, какие характеры веками вовлечены были в непримиримую вражду расколовшейся
