разве литература всегда измерялась только эстетическими мерками? Никогда. Как правило, именно внеэстетическими. Но бесовские рожки здесь все-таки проглядывают. Все зависит от того, какой смысл вкладывать в понятие
Следует сознавать, что вопросами теории и практики современного антисоветизма, антикоммунизма и антисоциализма занимаются не глупцы, а люди образованные, но способные к манипуляциям. Люди, знающие психологию, социологию, историю, этнографию и являющиеся «мастерами» в своем деле, умеют, как им угодно, истолковать то или иное понятие. Но ведь существует еще железный закон логики.
В интерпретации буржуазной западной пропаганды «писательская смелость» — это способность наплевать на все, что связано с социализмом и коммунизмом; очернить Родину и народ, из которого вышел писатель; отречься от всего, чем был или должен был быть. Писательскую «смелость» в подобном смысле слова и типичный метод наплевизма на свою Родину и свой народ использовали чехословацкие контрреволюционеры во время событий 1968—1969 годов в Чехословакии. Вы скажете, что эта смелость (или отвага) привлекла только бесталанных и слабохарактерных? Дело не в этом!
Цель оправдывает средства, а цель недвусмысленна — дискредитация всего, что происходило и происходит к востоку от Эльбы.
Но остановимся на конкретных фактах. Солженицынская повесть «Один день Ивана Денисовича» действительно явилась первым лучом, осветившим тьму вокруг советских исправительно-трудовых лагерей. Отсюда и ее воздействие.
Принято говорить, что тот, кто в чем-то оказывается первым, совершает первый шаг, приобретает репутацию первопроходца.
«Не знаю, кто именно, но кто-то сказал, что солженицынская смелость — это смелость человека, первым вступившего на разминированное поле», — остроумно заметил Л. К.[84]
Какая тонкая, остроумная и справедливая мысль!
Поистине только правдивый и трезвомыслящий человек в состоянии заметить, что простые обстоятельства позволили Александру Солженицыну создать себе репутацию «смельчака» и представить миру стукача Ветрова как «борца за свободу»; заметить, что Солженицын в действительности «вступил на разминированное поле». То, что выглядит просто на бумаге, на деле обстоит весьма сложно. Только тот, кто привык мыслить исторически, осознает потрясающе простой факт, что XX съезд КПСС, подвергший критике некоторые политические деформации, состоялся в 1956 году, а свою повесть «Один день Ивана Денисовича» Солженицын написал в 1959 году и опубликовал в 1962 году, опоздав с критикой на целых шесть лет. Таким образом, он никакого открытия не сделал — критику перегибов в системе исправительно-трудовых лагерей начал не Александр Исаевич Солженицын, а Коммунистическая партия Советского Союза, XX съезд которой решительно осудил культ личности И. В. Сталина и одобрил осуществленные ЦК КПСС меры по укреплению социалистической законности, по строгому соблюдению прав граждан, гарантированных Советской Конституцией.
Быть может, Солженицына преследовали? Обижали?
Нет. Факты беспристрастно свидетельствуют о том, что к нему, как начинающему автору, и его «сочинениям» проявили немало внимания и заботы ведущие советские писатели, что его поддержал в то время «человек номер 1» в Советском Союзе. Думается, что если бы КПСС не захотела рассказать о том, что большой болью отдавалось в сердце каждого честного человека и что, к сожалению, стало желанным материалом для бульварных журналов на Западе, трамплином для ренегатов всех мастей, то Солженицын уж никак не осмелился бы на публичную критику. По своей воле он оказался на гребне волны современного антисоветизма, чьи методы грубой фальсификации фактов, беспардонной лжи и клеветы известны всем правдивым людям на земле.
Приведем хотя бы такой пример.
В ноябре 1971 года швейцарская газета «Люцернер нойсте нахрихтен» опубликовала заметку под названием «В деревянных ящиках из Бабьего Яра в Израиль». В ней было написано:
«Группа американских студентов тайком вывезла в маленьких деревянных ящиках из советской деревни Бабий Яр кости убитых евреев в Израиль». Точка. И больше ничего. Очевидно, так оно и было. Но автор заметки, который остался неизвестным, опустил лишь одно: то, что в Бабьем Яре евреев убили нацисты. А швейцарский читатель не знает об этом, так как война обошла его стороной. И то, что происходило в далеком Советском Союзе, ему, конечно, даже трудно представить. Однако швейцарского читателя постоянна пичкают баснями о мнимом антисемитизме Советского правительства, о том, что коммунисты вообще, а советские в особенности являются врагами рода человеческого. Об этом заботятся не только печать, радио и телевидение, но и католический священник, и евангелический пастор, и еврейский раввин.
Сама по себе эта маленькая заметка ничего не значит, но, прибегая к махинаторскому приему, газета «Люцернер нойсте нахрихтен», как одно из звеньев общей цепи клеветы и дезинформации, внесла свою лепту и достигла своей цели.
При такой «свободе» печати, естественно, все возможно. И из Солженицына можно сделать героя! Не трудно было установить моральные достоинства и недостатки Александра Исаевича. Да и с самого начала было ясно, что Александр Исаевич Солженицын — перспективная фигура для западной пропаганды.
«Мастера-соратники» давно искали друг друга.
После успеха первой его повести появляются на свет два рассказа. Реакция на них, мягко говоря, была равна нулю. «Успокойтесь, Александр Исаевич. Так уж бывает в литературе — одна вещь удается, другая нет», — сказал А. Т. Твардовский, прочитав оба рассказа. Опытный Александр Твардовский советовал в то время ему не замыкаться в себе, анализировать прошлое, но жить будущим. Союз писателей, редакции «Нового мира» и других толстых и тонких журналов предложили Солженицыну поехать на какую-нибудь стройку, на завод — куда угодно, на его усмотрение, по необъятной советской стране и выступить в любом жанре, в любом стиле, чтобы показать свой истинный талант. Но все это его не интересовало.
«Год я уже точно не помню, но было это где-то в середине шестидесятых годов, Солженицын пришел ко мне. Сюда, на борт «Авроры», — рассказал мне капитан второго ранга Бурковский[85]. — На набережной его ожидала какая-то женщина. Быть может, это была Наталия Решетовская — не знаю. И Солженицын стал мне говорить, что нужно бороться за освобождение всех заключенных. Виновны они или нет — не имеет значения. Я сказал, что он несет чепуху, что это нарушение элементарных правил человеческой справедливости. Солженицын стоял на своем. Мне было ясно, что он замкнулся в себе, в прошлом, что у него кое-что другое на уме, поэтому и не хочет идти в ногу со временем».
Он жаждал сенсаций. Он жаждал славы. И пустился Солженицын в погоню за темой, за которую кое-кто платит валютой. Что ему современная тематика?
«Полное отсутствие художественного чувства, таланта — вот что помешало Солженицыну заниматься современной проблематикой. Он обнаружил, что как художнику ему нечего сказать и, главное, что он не сможет сказать. Поэтому ему пришлось искать новую тему — сенсацию, которую легко можно продать. Он нашел ее в той вонючей куче, каковой является „Архипелаг ГУЛаг“»[86] .
«Правда, однажды Солженицын попытался написать на современную тему (о школе-новостройке, на которую стал претендовать Научно-исследовательский институт). В рассказе «Для пользы дела» он поставил серьезные этические и социальные вопросы. Но что это был за рассказ? Это всего лишь «средний продукт социалистического реализма», который Солженицын так проклинал и проклинает. Сплошной схематизм, стандартное изложение, образы искусственны и надуманны. И он явно понял причину неудачи: полное незнание жизни и ее проблем, абсолютное отсутствие какой-либо симпатии к людям и интереса к ним. Потом Солженицын уже не брался за современную тему. И незачем кивать на «цензуру», «бюрократов», на «ограничения» и т. п. Особенно после того, как ему удалось издать на Западе книгу „Архипелаг ГУЛаг“…»[87]
А Солженицын все пишет и пишет. Примерно в одно время юн писал повесть «Один день Ивана Денисовича» и пьесу, которая имела два условных названия: «Свеча на ветру» и «Свет, который в тебе». Солженицын предложил ее одному театру; там ему сказали, что пьеса больше подойдет для театра «Современник». А заведующий литературной частью этого ведущего экспериментального театра сказал так:
