Спираль измены Солженицына

стремление выделиться любой ценой, выдавая себя в обществе за «великана», невозможно понять его политических взглядов, его псевдофилософии — религиозной, мистической, ирреальной и вневременной, — его теории «покаяния» и возврата к патриархальной жизни, непостижимого в своем полном игнорировании общественно-исторической практики «Письма вождям Советского Союза». Под таким углом зрения все становится ясным: то, что «проповедует» Солженицын, — это, в сущности, жиденький отвар теорий Толстого. У Солженицына не хватает времени, чтобы задуматься над тем, что мания величия и истинное величие — понятия отнюдь не идентичные.

Разве Толстой в «Войне и мире» не написал о некоторых руководящих деятелях того времени и о таких исторических личностях, как Наполеон, царь Александр I, Кутузов, русские генералы и наполеоновские маршалы?

Может ли отстать А. Солженицын от Л. Толстого? Поэтому на сцене в его романе «В круге первом» появились Сталин, Берия, Абакумов… В целом он не написал в этой части ничего нового, лишь перечислил отдельные сплетни, имевшие хождение после XX съезда КПСС. И эти страницы, словно инородное тело, никак не вписывались в общую канву романа.

На это обратил внимание и Александр Трифонович Твардовский, порекомендовав сократить эту часть. Не по причинам политического характера. С точки зрения художественного изложения она не имеет логической связи. Роман «В круге первом» более наглядно, чем любое другое произведение Солженицына, показывает его композиционный примитивизм.

В повести «Один день Ивана Денисовича» Солженицын умело воспользовался хорошей идеей — ограничить действие рамками одного дня, создать у читателя впечатление многократного повторения этого отрезка времени и таким образом добиться конечного эмоционального результата.

Однако тот же самый метод, который способствовал успеху повести, примененный при написании романа объемом почти семьсот страниц, привел автора к полнейшей неудаче. В результате возник гибрид романа и политического репортажа, содержащий бессвязные лирические отступления. Поэтому роман трудно читается и от страницы к странице пропадает интерес.

То же получилось и с романом «Раковый корпус».

«Для Солженицына оставалась одна-единственная возможность — добыть материал для литературной сенсации»[102]. И это действительно так.

Сенсация!.. Сенсация! Отныне вот его хлеб насущный!

Все в мире говорят о нем, его фамилия склоняется во всех падежах при каждом удобном случае. Солженицын торопится (и его торопят) всюду вставить свое «компетентное» слово. Вот на III съезде Союза чехословацких писателей зачитывается его письмо в адрес Съезда советских писателей. Эта его нечистоплотная акция в общем и целом способствовала ускорению открытого кризисного развития политических событий в Чехословакии. Из всех государств съезжаются журналисты. Все ждут, что еще преподнесет миру Солженицын — не ради утверждения своего таланта, а по причинам чисто прагматического, конъюнктурного свойства; ради тактических задач современного антисоветизма, политической сущности которого так хорошо соответствуют взгляды Александра Исаевича.

Примитивизм и ложь Солженицына: его поражение как писателя

Конечно, Солженицын должен был показать себя. Еще с ростовского периода жизни Солженицын страдал оптическим обманом, считая, что великое произведение — это книга, которая содержит много сотен страниц. Этот обман сопровождает его и в зрелые годы. А стремление походить на Льва Толстого и равняться с ним определяло и определяет все, что Александр Солженицын когда-либо написал. О подобной теме, как известно, Солженицын мечтал со студенческих лет. Она дает двойную возможность повествования. А это Солженицыну подходило. Излагая катастрофическое поражение войск царских генералов Самсонова, Жилинского и Ренненкампфа в Восточной Пруссии в первую мировую войну, критикуя царский режим (что было основным направлением «сочинения» «Красное в черном»), можно подвергнуть нападкам и все русское, что наконец Солженицын и сделал, опубликовав на Западе роман «Август Четырнадцатого». Зарубежные историки на Западе и Востоке уже доказали, что «Август Четырнадцатого» является нагромождением бессмыслицы, изложенной без учета исторической действительности.

Так, например, Солженицын описывает, как русские войска сражались без поддержки артиллерии. Он, однако, не удосужился проверить, что после катастрофы под Таненбергом даже националистская печать в Германии Вильгельма II публиковала статьи под заголовком «Снимем шляпу перед русской артиллерией». Таких примеров немало. Но главный вопрос в том, почему Солженицын так небрежно обращается именно с этой темой.

И здесь, помимо желания подражать Льву Толстому, у него были соображения и личного порядка.

Разве в первых томах «Войны и мира» не описываются битвы под прусским Иловом и Славковом: значительный и неудачный поход против Наполеона?..

Кроме того, в Восточной Пруссии под Вордмитом произошло незабываемое для Солженицына «историческое событие» — он со своей батареей попал в окружение. В Восточной Пруссии он был арестован — и он этого не простил ни русскому народу, ни Советской Армии. Бушующая в нем злоба и жажда славы толкнули его на новые муки творчества — сочинение, связанное с Восточной Пруссией. В нем он в стихотворной форме описывает приход Красной Армии в Германию. По просьбе Солженицына я согласился перевести на чешский язык эту его поэму. Называлась она «Прусские ночи». Надо сказать, что он густой черной краской изобразил в ней советских людей, а красноармейцев вывел как сборище подонков.

Однако, взявшись за сочинение стихов, Солженицын решил подражать Пушкину, он даже в деталях воспроизводит пушкинскую строфу. Неорганично, искусственно. А при переводе на любой язык не так-то легко ввести в строй ломающийся ритм, поладить с несовременными глагольными рифмами, беспомощными консонансами.

Однажды Солженицын сказал: «На что нам Пушкин? Не понимаю, что в нем люди находят»[103].

И все-таки он решил подражать ему. Почему? Да потому, что Пушкин — величайший. А превосходная степень больше всего по душе Александру Исаевичу.

Однако это произведение не принесло ожидаемого успеха. Если над романом «Август Четырнадцатого» на Западе задумались даже самые оголтелые милитаристы и реакционеры, то «Прусские ночи» были восприняты как слабое и беспомощное творение и изданы лишь «ИМКА-ПРЕСС» в Париже, прослывшим как филиал ЦРУ. (Впрочем, было бы нелогично и не говорило бы в пользу американских разведчиков, если бы они не работали в такой организации.) Для западного читателя эта поэма не представляла никакого интереса. Для антисоветской пропаганды не несла политических выгод. А ведь по замыслу автора она должна была служить политическим целям. Солженицын намерен был издать перевод, который я готовил, в небольшом чешском эмигрантском издательстве «Акт» (где руководителем является Ярослав Шиллинг) и контрабандным путем переправить книжки в Чехословакию, чтобы очернить Советскую Армию и советских людей. Это довольно грубая работа…

Солженицын решил стать Львом Толстым XX века. Любой ценой.

Ему нужно было изготовить «бомбу». И он ее изготовил. Не создал, а буквально изготовил. И когда появился на свет роман «Архипелаг ГУЛаг», реакция сразу была весьма своеобразной: «это книга-монстр» (Л. К.); «груда материалов» (К. С. Симонян); «литературная чушь первого разряда, но антикоммунистически направленная, а потому ценная» (комментатор чехословацкой редакции «Свободной Европы» Карел Ездинский); «идиотизм. Но он ужалит большевиков, и это уже хорошо» (чешский писатель-эмигрант Карел Михал, настоящая его фамилия Павел Букса). Книга, которой «Москва не выдержит» (Александр Солженицын). «Произведение чисто солженицынское и в то же время самое монументальное, может быть, книга всей его жизни» (реклама швейцарского издательства Шерц-ферлаг,