знать о тех, кто делал революцию? Этого я не смог понять.
У меня создалось впечатление, что Солженицын плохо знаком с историей, теорией социализма, что его знания в этом вопросе поверхностны»[97].
Давайте предоставим слово человеку, который сам нашел Солженицына, поскольку видел в нем «родственную душу», человеку, который у себя на даче прятал рукопись романа «Архипелаг ГУЛаг», — бывшему власовскому офицеру Л. Самутину.
«Солженицын расспрашивал меня об армии Власова, о судьбе корпуса, которым командовал генерал Краснов. Но не правда интересовала его. Его интересовало лишь то, что ему годилось. При этом он подчеркивал, что хочет описать власовцев как людей, которые «пусть издали, но сумели погрозить Сталину кулаком». Он принципиально игнорировал факты, например ту простую истину, что армия Власова была составной частью нацистского вермахта и не являлась самостоятельной силой. Когда он писал «Архипелаг ГУЛаг», он говорил: «Вот это будет удар, этого Москва не выдержит»[98] .
В этом высказывании, заметил Л. Самутин, как нельзя лучше сочетаются и мания величия, и склонность к авантюризму, и комизм Солженицына. Важнее, однако, то, что двое людей, не знающие один другого и разделенные тысячами километров (Л. Самутин в Ленинграде, а М. П. Якубович в Караганде), утверждают, в сущности, одно и то же.
«В лагере Солженицын встречался с людьми, морально слабыми, озлобленными; они жаловались, сочиняли небылицы. Таких Солженицын поддерживал, способствовал утверждению в них мысли об их несчастной судьбе. Он занимался сбором «лагерного фольклора», а не фактов, то есть собирал бездоказательные россказни заключенных, которые, как это хорошо известно, склонны к преувеличениям, гиперболам и другим эффектным описаниям пережитых ими событий. А собирать материал и действовать на основании собственного опыта Солженицын просто не мог, потому что он почти не знал, что собой представляет лагерь. Он был лишь в Экибастузе, да и то недолго»[99] .
«Солженицын пользуется человеческой доверчивостью; искажает истину, сгущает краски!..»[100] — завершает характеристику так называемого литературного метода Солженицына Кирилл Семенович Симонян.
А. Солженицын в своем романе «Бодался теленок с дубом», изданном в Париже, говорит:
«Жизнь научила меня плохому. Плохому я верю больше».
Конечно, если в жизни руководствоваться исключительно негативным подходом, то можно доказать все, что угодно.
Когда я знакомился с альбомом Солженицына шестидесятых годов, мне бросилось в глаза одно обстоятельство. Почти на всех фотографиях снят прежде всего он: на велосипеде, на прогулке, у реки, в позе мыслителя, который по-наполеоновски заложил руку за борт пиджака, и т. п. Лишь один-единственный раз во время прогулки по Днепру он сфотографировал своих соотечественников, отдыхающих в современном, красивом, сплошь из стекла павильоне. И тут же он, чисто по-солженицынски, на фотографии мелким и неровным почерком сделал надпись: «В беседке недалеко от памятника сидят бездельники. Они глазеют по сторонам и читают. С потолка оглушительно орет радио (на снимке его не видно). Высидеть здесь более пяти минут трудно».
Мелочь? И да, и нет. Все, каждое слово, которое мы пишем, рождается в нас; оно является отражением нашего мышления и мира. И это, и «Форма №1» есть отражение отчужденности и даже более — враждебности к людям.
Вернемся к упоминаемому в главе I письму Александра Солженицына в «Литературную газету», где он подвергает нападкам мемуары Ильи Эренбурга и Константина Паустовского. «Во всем видеть только плохое!..» Атака велась полностью с позиций схематического соцреализма и была очень точно рассчитана: атака на авторов, которые со схематизмом никогда не соглашались и чьи произведения были не по вкусу «чиновникам от литературы». Характерно не только то, что здесь Солженицын впервые пытается снискать лавры Герострата, но и то, что его первая попытка войти в литературу есть, в сущности, памфлет, более того — донос. Человек под псевдонимом Ветров остается верен себе. И — это необходимо подчеркнуть — свой донос он пишет с позиций чистейшего сталинизма. В этот период Солженицын работал прежде всего над романом «Шарашка» (позднее получившим название «В круге первом»). Среди немногих людей, посещавших тогда его, был Д. М. Панин, которого Н. А. Решетовская характеризует как близкого друга Солженицына по заключению. С Паниным мы уже встречались. Однако сейчас необходимо охарактеризовать его более подробно. С фотографии на суперобложке книги Панина «Записки Сологдина», изданной эмигрантским издательством «Посев», на нас смотрит круглолицый старик с жиденькими седыми волосами, зачесанными так, чтобы закрыть плешь, с бородкой, подстриженной квадратиком, и с сентиментальным взглядом. Очень напоминает белогвардейского офицера из старого-старого кинофильма. Издатель представляет его как человека, который «уже со школьной скамьи являлся врагом большевистского режима в России». Панин предстает перед нами как какой-то мистик, как человек, которому совершенно чужда логика и близко все, что направлено на подавление всего прогрессивного. Так, например, он описывает, как в период гражданской войны в Испании он восхищался франкистами[101]. А его рассуждения могут вызвать смех у каждого, кто хоть немного слышал об этом или пытался объективно разобраться. Панин был также творцом не менее удивительных политических теорий: он, например, упрекал Гитлера в том, что тот не дал приказ сбросить на парашютах оружие заключенным в лагерях. Эти люди, по словам Панина, сумели бы быстро навести порядок в Советском Союзе.
А уже буквально несколькими страницами дальше он предлагает следующую противоположную стратегическо-политическую концепцию: союзникам следовало бы высадить десант с оружием для заключенных, которые расправились бы с антинародным режимом; двадцать миллионов заключенных были той грозной силой, которая решила бы эту задачу. Одновременно массированное наступление союзников вынудило бы немцев снять часть дивизий с советско-германского фронта. Армии заключенных обросли бы солдатами из советских воинских соединений и, направив свой удар на гитлеровцев, начали бы сражаться за Россию. Русские удержали бы фронт, и за рубежом обороны организовалась бы новая «русская» армия, которая разгромила бы немцев. Во имя новой (следует понимать: царской. —
Спорить с этим невозможно, поскольку спор можно вести лишь там, где не потеряны последние остатки здравого рассудка.
Панин пишет, что «он варился в советском котле». Во введении к «Запискам Сологдина» издатель- эмигрант поясняет: «По окончании техникума автор в течение трех лет был рабочим на заводе. В 1936 году он окончил машиностроительный институт по специальности инженер-механик». Вот каким образом «варился» среди советских «каннибалов» Д. М. Панин.
С этим человеком Солженицын, который в тот период делал вид, будто придерживается «ортодоксальных» и «догматических» взглядов в надежде добиться успеха, часами просиживал за спущенными шторами в своей рязанской квартире. Почему? Солженицын выжидал, где и в каком направлении ему будет удобнее выбиться в люди. Он готов служить и «вашим» и «нашим», лишь бы с их помощью стать известным.
Ибо он мечтает о славе и величии Льва Толстого, и эта мечта часто ставила его в смешные и нелепые положения, выходящие за пределы литературы.
Толстой ездил на велосипеде? Солженицын тоже.
Толстой косил траву? Солженицын тоже. И в каждом подобном случае он не забывал увековечить себя на фотографии.
Толстой носил рубаху навыпуск. Солженицын носит широкий свитер, напоминающий русскую косоворотку. Когда я уезжал из Швейцарии, Солженицын, насколько мне известно, еще не сапожничал, как Лев Толстой, но вполне возможно, что уже в ближайшее время он приобретет треножник сапожника. Забавные мелочи! Да, но ему не просто хочется слегка подражать Льву Толстому. И он начинает делать зигзаги. У Толстого своя собственная философская система. Это — вера, гуманизм («непротивление злу»), русский традиционализм — «крестьянская, мужицкая простота». Солженицыну не терпится внести свою лепту в это дело, и он не скрывает своего неуклонного стремления догнать и превзойти титана мировой литературы — Льва Толстого. А если пренебречь тем фактом, что в основе его жизненных принципов лежит
