Барбозы.
Вдруг он проснулся, резко сел и нетерпеливым, раздраженным жестом велел ей уйти.
Ленита не подчинилась.
Барбоза, бледный, с перекошенным лицом, кое-как открыл прикроватную тумбочку, достал ночной горшок, поставил на постель рядом с собой и встал на колени.
Брюшной пресс, желудок, диафрагму и пищевод свела сильнейшая судорога. Скулы резко обозначились у него на бледном, исхудавшем лице. Изо рта хлынула струя желтой, пенистой желчи, залив дно и забрызгав стенки горшка.
Приступ рвоты повторился, за ним последовал еще и еще один. Извергаемая безо всякого усилия желчь была уже не желтой и не пенистой, а зеленой, чистой и прозрачной.
Ленита, чье лицо выражало глубокое сострадание, поддерживала Барбозу за взмокший от испарины лоб.
Обессилев, Барбоза грузно рухнул на подушки, постонал еще немного и снова заснул.
Ленита велела вынести, вымыть и принести назад горшок и опять заняла свой пост у изголовья больного, любовно оберегая его уже спокойный сон.
Когда ее позвали завтракать, она вышла бесшумно, на цыпочках.
Когда она рассказала полковнику о болезни сына, тот ответил, что ничего страшного нет, что мигреням от подвержен с малолетства, что с возрастом он их переносит легче, а приступы бывают все реже.
Ленита вернулась в спальню к Барбозе.
После полудня Барбоза проснулся. Чувствовал он себя выздоровевшим, посвежевшим. Он проголодался и велел принести поесть.
Глава XVII
Давно уже началась новая варка сахара. В самый ее разгар произошло несчастье. Мальчишка-креол попал рукой в цилиндр на сахароварне, и ему ее размозжило.
Увидев несчастного ребенка, попавшего в бездушный механизм, негр, его отец, взял попавшийся под руку стальной рычаг и засунул между шестерней.
Послышался грохот ломающихся металлических деталей. Механизм остановился.
Негритенку спасли жизнь, но мельницы пришли в негодность. Шестерни, рукоятки, оси – все было сломано.
–?Вот уж бес попутал: в самый разгар варки – такая беда! – произнес раздосадованный полковник.– Креольчик-то ладно – останется калекой, да убыток-то с этого невелик. Хуже, что приходится прервать варку, когда все шло так хорошо,– вот уж не вовремя, так не вовремя, а на дворе уже 28 сентября!
Ремонтировать мельницу он не хотел, поскольку это заняло бы много времени и весь урожай бы пропал.
Решено было, что на следующий день Барбоза поедет в Ипанему поговорить с доктором Мурсой насчет того, чтобы через несколько дней установить новую машину.
Ленита, узнав о его предстоящей поездке, была огорошена, побледнела и едва не лишилась чувств. Она-то не забыла, сколько пришлось ей выстрадать, когда Барбоза ездил в Сантус еще до того, как стал ее любовником, и когда она сама не была уверена, что любит его. Что же станется теперь, когда все так переменилось? Это будет несказанная, невыносимая, адская пытка.
Но вышло иначе.
Ленита помогла Барбозе собраться в дорогу, не почувствовав и сотой доли того, что ощущала в прошлый раз. Сладострастие, необузданная ночь, проведенная перед прощанием, измучили ее.
Она сама поразилась произошедшей в ней перемене – стала холодной, равнодушной и даже раздраженной. Барбоза показался ей грубым, вульгарным, наглым, смешным и нудным.
Перед отъездом она пожала ему руку; видела, как он взбирается на коня, дергает за поводья и пропадает вдали за облаком дорожной пыли; разглядела, как он помахал рукой на прощание, исчезая из виду за холмом.
Она не опечалилась и не ощутила вокруг себя пустоты. Напротив, ей хотелось побыть в одиночестве, наедине с собою, пользуясь полной свободой мыслить и действовать.
Тем не менее, ее тщеславие тешила мысль, что Барбоза непрерывно станет думать о ней, только о ней, что ее образ не изгладится у него из памяти, что всякое его действие будет предприниматься исключительно ради нее.
Будучи тонким аналитиком, она не заблуждалась насчет своих нынешних чувств: в наслаждении, которое ей доставляла покорность Барбозе, она испытывала скорее удовлетворенную гордость, нежели радость разделенной любви.
Она пошла в спальню Барбозы и стала прибирать его вещи, книги и газеты, разбросанные по столу, по стульям и мраморной тумбочке.
Никто во всем доме, включая самого полковника, не удивился такой заботливости – крепкая и близкая дружба, установившаяся между ней и Барбозой, была веским тому основанием. Всем казалась вполне естественной роль экономки, которую она взяла на себя.
Между тем в негритянских хижинах вольные отношения Лениты и Барбозы уже становились предметом пересудов, на которые столь падка черная раса. Негры и особенно негритянки шушукались, обсуждали охоту, на которой не добывалось никакой дичи, болтали всякую чушь.
Выдвинув ящик письменного стола Барбозы, чтобы достать какую-то мелочь, Ленита наткнулась на овальную черепаховую шкатулку, инкрустированную металлом и перламутром.
Ленита открыла ее машинально, безо всякого любопытства. Внутри она обнаружила четыре сложенных листка бумаги, сильно позеленевший медальон с изображением Богородицы, засохшие цветы и несколько клубочков белой пряжи.
Что за чертовщина? Барбоза неверующий, так на что ему медальон? А клубочки шерсти? Наверняка они упали с бального платья, в которое облачалась женщина, стремившаяся попасть к нему в дом, к нему в спальню, к нему в постель. А засохшие цветы? А бумаги? Ах да, бумаги... Бумаги наверняка содержали разгадку, ключ ко всем тайнам.
Развернув первый листок, она обнаружила тонкий локон каштановых, почти черных, атласных волос.
Развернула второй. Это оказалась записка в несколько строчек, написанная изящным, убористым, округлым женским почерком. В записке говорилось:
Непременно приходите в субботу. Если не придете, я рассержусь. Я все время думаю о вас. Прощайте.
Ленита побледнела и закусила губу. Глаза у нее метали молнии. Дрожащими руками развернула она третью бумагу – большой плотный лист фирмы «Фиуме». Она была исписана почерком Барбозы – некрасивым, не очень разборчивым курсивом. Не оставалось сомнений, что это разрозненные впечатления, нанесенные на бумагу по горячим следам – бессвязные, то и дело прерываемые отточиями.
Ленита прочла:
Поезд был готов к отправлению.
Она стояла на платформе вокзала Лус, с мужем, кого-то провожая. Она поглядела на меня, а я на нее. Она опустила свои большие зеленые глаза и покраснела. Левой рукой она с видимым отвращением держала под руку мужа, а правая – тонкая, изящная, белая – безвольно повисла вдоль тела. Перчаток на ней не было. На безымянном пальце сверкало кольцо с крупным камнем. Подняв глаза, она пристально посмотрела на меня, снова потупилась, выставила правую ногу – очаровательную ножку, и недовольно притопнула. Муж сказал ей что-то по-немецки, и она ответила на том же языке. Они пошли прочь, и я последовал за ними. Они сели на трамвай, который шел из Санта-Сесилии.
...
зеленые глаза
...
любовь
...
прелесть
