...
Я снова увидел ее.
Это было в Гранд-Отеле. Она ужинала за столом, поставленным посреди зала, спиной ко мне. Она откинулась на спинку кресла, чуть склонившись влево. Ее правая нога, закинутая на левую, нервно покачивалась. Ножка у нее маленькая, затянутая в ярко-красный чулок и обутая в туфельку от Кларка, открывающую восхитительную круглую пяточку. Левая ножка твердо стояла на полу. Подол платья, из-под которого виднелась белоснежная кружевная кромка нижней юбки, широкими складками распластался по креслу. Ветерок, проникавший сквозь стрельчатые окна, шевелил золотистые завитки у нее на затылке. Еще больше наклоняясь влево, она грациозно встала. Ее движение подчеркнуло пышные груди, поддерживаемые туго затянутым корсетом, в соблазнительном контрасте с тонкой талией.
Четвертый листок, пожелтевший, истрепанный, сложенный в несколько раз, содержал стихи, тоже написанные рукой Барбозы.
Ленита прочла:
Девушка поразилась. В душе у нее образовалась невосполнимая пустота. Все ее иллюзии рухнули.
Она знала, что в Европе Барбоза женился. Это было до их знакомства, и потому она была не вправе его упрекнуть, что когда-то он любил свою жену и, может быть, не перестает ее вспоминать.
Но здесь-то речь шла не о жене, а, по крайней мере, о трех женщинах – одна из них темноволосая и, следовательно, черноокая или кареглазая; другая – та, о которой говорится в прозаическом отрывке,– с зелеными глазами; и третья – героиня бездарных стишков, у которой серые, стальные глаза.
А кто его знает – может, их было шесть или целых семь? Записка могла быть написана четвертой женщиной, позеленевший медальон подарен пятой, засохшие цветы – шестой, а шерстяные клубочки вполне могли принадлежать седьмой.
И что такое эти клубочки, как не сувениры, любовные трофеи, собранные, конечно же, с измятой постели, с жарких еще простыней после бурно проведенной ночи?
Этот человек оказался развратником, Дон-Жуаном низшего пошиба, а она, Ленита, стала всего-навсего одной из его многочисленных любовниц.
Кто бы мог подумать, что дар, который она принесла ему, пропадет втуне и ничего не прибавит к этой гнусной коллекции?
Вот к чему привела ее гордость своим полом и самою собою!
Любовница распутника, наложница пожилого женатого мужчины, хранившего трофеи своих побед... Прекрасно! Замечательно!
Она была наказана и решила, что поделом.
Взыскуя познаний, она стремилась возвыситься над другими женщинами, но древо познания оказалось с червоточиной.
Ей хотелось взлететь в заоблачные дали, но плоть тянула ее к земле, она покорилась и пала – пала, словно птица, которой подрезали крылья, и покорилась, точно безропотная корова на лугу. Противница общественных условностей, она поставила себя вне закона общества – и была наказана собственной совестью, которая показала, насколько она в самом деле ниже презираемого ею общества.
Безумием было бы в одночасье разрушить то, что эволюция вырабатывала на протяжении сотен тысяч лет. Общество право: оно зиждется на семье, а та, в свою очередь, на браке. Любовь, не освященная созданием семьи, законным, признанным, открытым, честным браком,– это не любовь, а скотство и распущенность. Нет, она не любила Барбозу – это была не любовь. Она искала его и отдалась ему из-за плотской немощи, из-за смятения чувств, из-за невроза. Как мифическая Федра, как библейские дочери Лота, как супруга императора Клавдия, она пала под тяжестью плоти и, подталкиваемая знатным развратником, низринулась в бездну, позволила смешать себя с грязью. Нет, не любила она Барбозу, не любила. Ее чувство было не более чем затянувшимся порочным влечением, преступной страстью. Первое впечатление, которое он на нее произвел, было весьма неприятным – а ведь говорят, что первая мысль – самая верная, потому что возникает в непредвзятом сознании. В момент знакомства она могла бы оценить истинное лицо Барбозы и догадаться, как низко он пал. Невинная голубка, она сама напросилась в когти к ястребу, который ее растлил, не только лишив девственности, но и пробудив порочные чувства...
Второпях она запихала все обратно в шкатулку, бросила ее в ящик, который с грохотом закрыла, вышла из комнаты, вошла к себе в спальню, заперлась изнутри, кинулась на кровать и разрыдалась.
Вдруг она поднялась.
«Что же это такое?» – спросила она себя. Неужели ей пристало лить слезы, как какой-нибудь горничной, которой овладел сын хозяйки? Нет, конечно! Она пала, но пала сама по себе – к этому привела ее плоть и ее нервы. Мужчина здесь не при чем – он был просто орудием. Таковым оказался Барбоза – но на его месте мог оказаться управляющий, да хотя бы и сам старый полковник. Ею овладела похоть, которую она взяла и насытила...
Тут ужасная мысль обожгла ей мозг.
С недавнего времени – примерно месяц назад – она стала замечать странные изменения в своем самочувствии и поведении: стала раздражительной и нетерпеливой. Любой пустяк, любая мелочь могли вывести ее из себя. Ела она какие-то крохи. Уже сам вид накрытого стола внушал ей отвращение, чуть ли не тошноту. У нее изменился вкус, и когда разыгрывался аппетит, ей хотелось чего-нибудь необычного. Однажды на краю оврага она увидела растение карагуата[24] , стала рвать с него ягоды и обожгла рот их кислым, едким соком.
С большим удивлением, не понимая почему, она чувствовала, что Барбоза больше не вызывает у нее восхищения. Его тирады, его научные рассуждения, при всей их правильности и справедливости, наскучили ей. Он стал казаться ей нескладным, вульгарным, самонадеянным. Он сделался ей противен – ей даже чудилось, что от его тела и одежды пахнет чем-то вроде мышиного помета. Его ласки внушали ей отвращение, и в последнее время она действительно от них уклонялась.
Ей вспомнилось изречение Рабле: «Les betes sur-leurs ventrees n’endurent jamais le male masculant»[25] .
Неужели она беременна?
Подбежав к комоду, она выдвинула ящик, достала карманный календарик и принялась лихорадочно его листать. Было 20 августа, а последний день, помеченный красным крестиком, был 29 июня – праздник святых апостолов Петра и Павла. Пауза длилась уже пятьдесят два дня...
Она расстегнула корсаж, спустила с плеч рубашку, выпростала левую грудь. Грудь была округлой и крепкой, в чем Ленита убедилась, наклонив голову и выпятив нижнюю губу. Сосок, прежде бледно-розовый и почти незаметный, потемнел, побурел и покрылся пупырышками. Сомнений не осталось – она беременна.
Она чувствовала или ей казалось, что у нее в матке что-то шевелится. В тот же миг ею овладела беспредельная, неописуемая нежность к существу, которое делает первые движения и просится на свет Божий. Это было предвестие бури, половодье чувств, нахлынувших на нее, словно вода из разрушенной плотины. В пронзившей ее громадной любви Ленита признала чувство, так смешно превозносимое слезливым романтизмом и в то же время столь эгоистичное, столь человечное и вместе с тем столь животное – радость материнства.
–?Что же теперь делать? – задалась она вопросом и без колебаний ответила себе: – Вынашивать, родить, воспитать ребенка, узнать себя в нем, стать матерью.
Двое суток сидела она взаперти и выходила из комнаты только чтобы поесть.
