Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

Историческая песнь составляет, правда, лишь один из элементов народного эпоса, но она нераздельно сливается в нем с другими составными частями — с религиозными ми­фами и свободными созданиями поэтической фантазии. В глазах певца весь легендарный материал представляет одно­родную массу, которою он, в известных границах, считает себя вправе распоряжаться по своему произволу. Какая кри­ тика отважилась бы выделять крупицы исторической правды из нашей „Песни о Нибелунгах' или из французского ры­царского эпоса, если бы до нас не дошли, кроме поэтиче­ских, еще и документальные свидетельства? А так как от эпохи, в которую складывался греческий эпос, не сохрани­лось никаких письменных памятников, то все попытки вы­делить историческое ядро „Илиады' или „Фиваиды' остают­ся пустыми предположениями, на место которых с равным правом можно поставить противоположные гипотезы. Ко­нечно, верить можно всему, чему угодно; но тот, кто считает поход „семи против Фив' историческим фактом, должен, оставаясь последовательным, признать за действительное событие и поход бургундов против столицы Этцеля.

Все, что было сказано об эпосе, применимо — притом, конечно, еще в большей степени — и к остальным сказани­ям, с которыми мы знакомимся только по позднейшим ис­точникам и которые отчасти возникли уже под влиянием эпоса. Для реконструкции древнейшей истории подобные мифы ничего не дают.[43] В области римской истории этого не отрицал, со времен Нибура, ни один серьезный исследова­тель; пора бы нам применить этот вывод и к греческой исто­ риографии.

Но эпос является первоклассным источником для изу­чения политической, хозяйственной и духовной жизни гре­ков в доисторическую эпоху. Однако этим источником надо пользоваться осторожно. „Илиада' и „Одиссея', в той фор­ме, в которой они дошли до нас, составляют результат мно­говекового развития. Мало того, что отдельные части обеих эпопей возникли в совершенно различные эпохи, но соглас­но условиям эпической техники, из одной песни в другую было перенесено множество оборотов, стихов и даже целых отрывков. Из подобных повторений состоит почти половина нашей „Илиады' и „Одиссеи', и несомненно, что многие такие формулы были заимствованы из более древних эпи­ческих произведений. Эти особенности главным образом и составляют то, что мы называем условным эпическим сти­лем. Понятно, что они должны были влиять и на содержа­ние; стремясь к чистоте слога, певцы естественно избегали упоминания о таких предметах, которые не встречались в более ранних песнях. Последовательно проводить это пра­вило было, конечно, невозможно, да и сами поэты были да­леки от такой педантической приверженности к старине; сплошь и рядом в их произведениях сказываются условия их собственного времени, и тем сильнее, чем дальше отстоит это время от возникновения эпического стиля. Таким обра­ зом, „Одиссея' в общем изображает более высокую ступень культурного развития, чем „Илиада', и такая же разница об­наруживается между более древними и позднейшими песня­ми каждой из этих двух эпопей.

Наряду с эпическими произведениями, уже древность черпала сведения о доисторической культуре греков из ар­хеологических памятников, какими являются стены Микен, Тиринфа и других столиц, или гробницы вроде так называе­мых сокровищниц Атрея и Миния. Но ясное и живое пред­ставление о промышленности и искусстве этой отдаленной эпохи дали нам только раскопки, произведенные в течение последних двадцати лет в Трое, Микенах, Тиринфе и других местах. Многочисленные памятники, добытые этим путем, создали новую эпоху в нашем знакомстве с доисторическим бытом греков, и в изучении этого материала наука далеко еще не пришла к окончательным выводам, тем более что изо дня в день приходится отмечать все новые важные открытия. Еще более далекие перспективы, за эпоху разделения пле­мен, открывает нам сравнительное изучение языков и рели­гий, отчасти также сравнительная история права. Понятно, что пользование этими данными требует еще большей ос­мотрительности, чем пользование эпосом или археологиче­скими памятниками.

Напротив, мы напрасно стали бы искать сведений о доисторическом прошлом греков у древних культурных на­ций Востока. Из финикийской литературы до нас не дошло ни одной строки, которая имела бы отношение к первона­чальной истории Греции, а древнейшие места Библии, упо­минающие о греках (яван), относятся к эпохе не ранее конца VII столетия. Ассирийцы также пришли в соприкосновение с греками лишь в сравнительно позднее время; поэтому мы узнаем из клинообразных надписей только то, что знали бы и без них, именно, что большую часть населения Кипра в конце VIII века составляли греки. Правда, иероглифы сооб­щают о вторжениях в Египет „северных народов' [44] в эпоху девятнадцатой династии, т.е. около 1200 г. до Р.Х.; рядом с ливийцами, в точном смысле (ребу), названо также ливий­ское племя машауаша, и далее — народы шардана, турша, шакалуша, акайваша и лукка. Эти названия пытались ото­ждествлять с именами сардинцев, тирренцев, сицилийцев, ахейцев и ликийцев, но единственное основание, на которое опираются эти рискованные гипотезы, есть приблизительное однозвучие имен. Несколько позже, при Рамсесе III (ок.1180—1150), Египет снова подвергался нападениям со стороны „северных народов', между которыми на этот раз упоминаются и данаупы. Некоторые ученые видели в по­следних данайцев, но эта догадка остается простым предпо­ ложением даже для тех, кто не считает данайцев чисто ми­фическим образом. Еще и авторы „Илиады', за исключением одного позднейшего места, совершенно не знают Египта, и даже в „Телемахии' путешествие в Египет изображается как чрезвычайно опасное предприятие. Поэтому трудно предпо­ложить, чтобы культурные народы, жившие по берегам Эгейского моря, уже в столь раннюю эпоху предпринимали военные походы в Египет, и во всяком случае ни один осто­рожный исследователь не будет строить исторических ком­бинаций на таком шатком основании.

На вопрос о времени появления письменности у греков наши предания не дают, конечно, никакого ответа, по той же причине, по которой, говоря словами Гомера, никто не мо­жет рассказать о своем рождении как очевидец. Первона­чально греки, по-видимому, заимствовали у малоазиатских народов то силлабическое письмо, которое на отдаленном Кипре удержалось до времен Александра, но некогда было распространено на гораздо большем пространстве. Следова­тельно, греки могли познакомиться с алфавитом только по­сле заселения Кипра, потому что невероятно, чтобы, зная алфавит уже до прибытия на этот остров, они заменили его столь несовершенным письмом. Притом, ко времени приня­тия алфавита звук „iod', по-видимому, уже исчез из большей части наречий, так как семитическое изображение этого зву­ка было употреблено для обозначения гласной i. Напротив, звук „vau' (дигамма) был еще повсюду в употреблении, чем и объясняется то обстоятельство, что для гласной и (у) при­шлось создать новый знак. Таким образом, греческий язык стоял в это время приблизительно на той ступени развития, которую представляет наша „Илиада' В эпосе письмена упоминаются только однажды, притом в таких выражениях, которые ясно показывают, что ни поэт, ни его слушатели не умели читать и со страхом смотрели на таинственные знаки, которые способны перенести выражение наших мыслей в отдаленные страны[45] Поэтому мы должны представлять себе ионийское общество IX и, может быть, даже VIII века, в об­щем безграмотным. Действительно, ни одна из дошедших до нас греческих надписей не восходит далее VII столетия, а древнейшие надписи на камне, время которых можно уста­ новить с полной уверенностью, относятся лишь к началу VI столетия. Точно так же почти все монеты VII века еще лишены надписи[46] Таким образом, едва ли можно допустить, чтобы алфавит вошел в употребление у греков раньше VIII века, хотя, разумеется, возможно, что это случилось еще в IX веке и даже несколько раньше. Впрочем, с точки зрения историографии это обстоятельство не имеет большого зна­чения; во всяком случае несомненно, что до VII века пись­менность была достоянием немногих лиц и только с этого времени стала входить во всеобщее употребление[47]

Итак, уже древние не обладали ни одним письменным памятником, который восходил бы за VII или, в крайнем случае, за VIII столетие. Надписи, сделанные „кадмейским' письмом, которые Геродот видел в храме Аполлона Исмения в Фивах, не могли быть древнее, так как были написаны на эпическом диалекте. В храме Геры в Олимпии хранился медный диск, на котором старинными письменами были из­ложены постановления о соблюдении божьего мира в дни празднеств: здесь упоминалось имя какого-то Ликурга, кото­рого позже отождествляли со спартанским законодателем. Между тем последний вовсе не представляет собою истори­ческой личности, и так как Олимпийское празднество полу­чило известное значение только в VII веке, то и наша над­пись не может относиться к более раннему времени. Многие греческие храмы обладали списками своих жрецов, восхо­дившими до глубокой древности. Так, в Аргосе