отелей: никаких милых сердцу безделушек, фотографий в рамочках, даже любимых книг.
Юл поставил ее перед фактом: ему предложили место собкора в Нью-Йорке, и он его принял. На самом деле это было не совсем так. Место он не принял, а выгрыз зубами из глотки шеф-редактора.
— Ты пришел проститься? — Матильда выглядела усталой.
— Я пришел проститься во всех смыслах этого слова. — Юл помедлил. — Знаешь, Мати, я должен сказать тебе кое-что про ту твою статуэтку, которую я купил в Венеции.
— Это была невероятная глупость с твоей стороны. Зачем ты потратил на нее столько денег? Ты ведь из вредности это сделал, да?
— Да. Мне хотелось дать понять М., что есть вещи, которые он не может купить, потому что они уже принадлежат другому. Но ты, Мати, ты ведь мне не принадлежишь. Честно сказать, я ужасно жалел, что не мог забрать работу прямо со стенда. Я был так зол на вас обоих. Я хотел прийти с нею в «Деи Доджи», чтобы разбить ее у тебя на глазах. Потому что десять лет, Мати, я ждал тебя и не дождался. А он пришел тобой владеть.
— Подожди, Юл, еще никто никуда не идет. С чего ты взял…
— Не перебивай меня, пожалуйста. Так вот, когда я представлял эту сцену своей мести, я понял, в чем суть черной магии. Не знаю, не могу знать, испортил бы я себе посмертие этим поступком или нет. Но то был бы скверный, самый скверный поступок в моей жизни. Я не должен мстить тебе ни за что, кого бы ты ни предпочла мне и как бы ты со мной ни обращалась. Это против моей природы. Если помнишь, в фантастических романах роботов-андроидов часто программируют так, чтобы они не могли причинить вред человеку. Так вот, я запрограммирован таким образом, что не могу причинить вред тому, кого люблю… И еще я понял, что нахожусь в очень важной точке своего пути. Понимаешь, судьба не так часто дает нам возможность проявить истинное великодушие. И их, эти моменты, ни в коем случае нельзя упускать. Ими нужно пользоваться, их должно проживать в глубоком осознании. Иначе ты — полный неудачник. И с моей стороны будет правильно отпустить тебя, перестать сидеть в засаде, как я все время это делал. Тут даже не особенно важно, будет у тебя что-то с М. или нет. Просто когда-то давно мое время и твое время сцепились в каком-то дурацком клинче, и нам надо освободиться обоим, чтобы жить дальше. Так уж случилось, что я понял это первым. Поэтому я уезжаю. Хотя, видит Бог, мне это тяжело.
К чести Матильды, она не оскорбилась словами «истинное великодушие». Это не было одолжением со стороны Юлия. Это был акт доброй воли. Матильду обескуражила неожиданность принятого Юлием решения. В ее мире что-то менялось, что-то очень важное, что-то, что она полагала неизменным. Юлий всегда стоял у нее за правым плечом, и вот он собирался покинуть это место и оставить по себе пустоту.
Юл чувствовал, что поступил правильно, не дав ей времени на тягостные прощания, не дав шанса вцепиться в него, как в последнее, что связывало ее с Каем. Он уже стоял на пороге, когда Мати вдруг произнесла:
— Ты мог бы остаться до утра.
— Нет, Матюша, нам не надо больше этого делать. Я хочу, правда, но — не надо.
— Надо. Но если ты уйдешь сейчас, я не смогу объяснить тебе почему.
Воля Юлия в эту минуту была очень велика. Он уступил не по слабости. Чуткий приемник, настроенный на волну Матильды, продолжал работать, и в том, как Мати просила его остаться, Юлий уловил какую-то новую меру искренности.
Поворот, которого так ждал Юлий, находился на пути, навсегда уводившем его от Матильды. Юл повернулся к ней спиной — и морок исчез. Лицо Кая больше не имело над Матильдой власти. Она будто очнулась от долгого сна и увидела перед собой не человека с лицом Кая, нет, она увидела Юлия Гранича, бескорыстно положившего к ее ногам треть своей жизни. Ни с кем из встреченных ею мужчин не было у нее большей близости, а она так мало дорожила его дружбой.
Ее всю залило щенячьей теплотой, как топленым молоком. Она обняла Юлия и расплакалась. В том, что переживали они оба, было очень много правды, и от этой правды внутри Матильды таяли какие-то необозримые ледяные толщи. Ни он, ни она давно не были более настоящими, более живыми.
Ту ночь Матильда провела с Юлием. Это могло выглядеть как подачка или как жест запоздалого раскаяния. Но конечно, не выглядело, потому что Матильда дарила себя естественно, с достоинством и страстью. И в этом достоинстве, в этой страсти, в каждой реплике любовного диалога Юлий узнавал Матильду, женщину, которую его любовь сделала навсегда отличной от всех остальных женщин этого мира.
Она даже свет не стала гасить: все смотрела на него и удивлялась тому, что прежде было для нее невидимым. Юлий ведь совсем не был похож на Кая, каким она его помнила. Даже если дорисовать шрам над губой.
— Почему ты смеешься? Я смешной?
— Нет, ты не смешной. Я смешная.
И еще, со стоном:
— Юлик мой, Юлик.
Это песня, которую Юлий не споет Матильде. Утром, когда она проснулась, свет уже не горел. Уходя из ее жизни, Юл его погасил.
Шла ли я по ее следу — или это она шла по моему там, в Париже, преступно выдернутая мною из покойного бардо? А может, всему виной был только лунный сахар, он один. Я провалилась в ноябрьский Париж, словно Алиса в кроличью нору, — и да, Матильда была тем самым белым кроликом. Теперь мне кажется, это она меня туда заманила, чтобы встретиться с глазу на глаз, явить себя, еще не вполне плотную, устрашающую, как призрак, и манящую, как прелестное дитя. Это была ее затея, моей полупрозрачной лярвы, моей королевы Мод. Повинуясь, я убедила Игоря, что мне необходим Париж. Хотя бы на две-три недельки, чтобы работа над книгой сдвинулась с мертвой точки. Игорь, охотно увлекшийся игрой в покровителя измученной отсутствием вдохновения писательницы, легко согласился все устроить, и вскоре я распаковывала багаж в номере отеля поблизости от Opera.
Да, признаю, я одержима отелями, но разве это не самое подходящее место для тех, кто нигде не бросает якоря? Разве это не естественно для человека — мечтать о доме, всюду, куда бы его ни занесло? Мечтать и знать, что дома у него нет, даже если есть дом и он населен людьми, которых принято называть семьей, и надо выплачивать ипотечный кредит. Дома нет, нигде под луной, просто так устроено, просто у нас внутри живет эта жажда, вечная тоска по дому. Именно гонимые этой жаждой, мы покидаем землю на склоне лет в надежде обрести его за гранью, home, sweet home.
