Статья Сима Томаса, диффамационные статьи Вюрмсера и (почти все анонимные) статьи Моргана были Гейцманом анализированы чрезвычайно детально.
«Дурак. Пьяница. Неспособный. Интриган. Преступный тип. Продажный человек.» — вот в чем заключается диффамация Кравченко.
«И подумать только, что профессор Байе сказал об авторах этих статей, что они рассуждают, как историки. Неужели он хотел посмеяться над судом?» — иронизирует Гейцман, лукаво и умно блестя живыми глазами на широком, подвижном лице.
— Кравченко просто хотели замарать. Это их тактика — грязнить врага, — заключает он и переходит к юридической основе дела.
Он цитирует законы о диффамации, рассказывает суду, как и когда начато было дело и были вызваны свидетели, и напоминает, что истец не должен ни объявлять своих свидетелей, ни сообщать своих документов. Факт диффамации, по его мнению, налицо. Но, кроме факта, есть еще злая воля, есть дурное намерение — и это, быть может, наиболее важная сторона процесса.
В семь часов вечера заседание закрывается.
Конец речи мэтра Гейцмана и речь мэтра Изара — во вторник.
Девятнадцатый день
Накануне, в понедельник, 7-го марта, мэтр Жильбер Гейцман начал свою речь. Весь день вторника был посвящен окончанию его речи, которая длилась четыре часа, и началу речи мэтра Жоржа Изара, длившейся два часа.
Эти две речи были двумя образчиками французского красноречия, в самой совершенной его форме: Гейцман, спокойно, искусно, упорно, хитро, жестоко, плел сложную паутину вокруг «Лэттр Франсэз», основанную на точных данных; он перебрал в своей речи весь процесс, с его истоками, с его свидетелями, с его документами.
Мэтр Изар — в блестящем, умном, очень «человеческом», ярком словесном фейерверке, говорил о личности истца, о его книге, которая есть выражение этой личности.
Зал слушал с затаенным дыханием. Ответчики молчали. Кравченко, следя за французской речью адвокатов, был весь напряженное внимание.
Политики, христиане и профессора
Мэтр Гейцман поделил свидетелей ответчиков на нисколько групп. О каждой из них он нашел слова убийственные, уничтожающие. Отличительная черта этих свидетелей — их принадлежность к коммунистической партии.
«Почему среди них не было человека, который сказал бы: я против коммунизма и против „Лэттр Франсэз“, но я должен сказать — книга Кравченко — вредная книга! Почему все эти профессора, христиане и политики принадлежали к партии или сочувствовали ей?»
— Мы не можем забыть, — сказал Гейцман, — что партия для тех, кто в ней состоит, находится выше всего: выше правды, выше справедливости, выше идеи, выше присяги. Партия диктует им все. И пусть нам не говорит Сим Томас, что Кравченко «использовали немцы», когда самих редакторов «Лэттр Франсэз» используют коммунисты.
Мы хотим точных слов! Когда Кравченко говорит об обскурантизме в СССР, а Жолио-Кюри говорит, что обскурантизма там нет, то этот последний хочет сказать, что там есть образцовые школы, но мы знаем, что есть вещи, которым в школах не научаются. Этот же Жолио-Кюри удивляется, что Кравченко «говорит о грязи», но кто, как не Маленков, в июне 1941 года, говорил о грязи на заводах, на строительствах и призывал рабочих и инженеров к чистоте и порядку? Было время, Жолио-Кюри протестовал против советско-германского пакта (следует цитата), а сейчас он, став коммунистом, его оправдывает.
«Полковник» Маркие выступал в Эльзасе и уверял, что пленных французов больше в России нет, но все знают, что это неправда!
Противоречия убивают свидетельства наших противников: у Тома одно отношение к власовцам, у Ланга — другое.
Генерал Пети считает Кравченко дезертиром, а Пьер Кот говорит, что об этом не может быть и речи. Но что такое генерал Пети? Это — благодарный человек: с ним полчаса разговаривал сам Молотов и теперь ему служит. Впрочем, что будет через два месяца? Будут ли «Л. Ф.» так же рьяно говорить о Молотове, как сегодня? (Смех.)
Нам говорили, что, благодаря процессам, в СССР не было коллаборантов. Но почему же тогда троих наших свидетелей называли «военными преступниками»? Уж, если на то пошло, то они не «военные преступники», а только возможные обвиняемые… Но русскому суду эти тонкости непонятны.
Это процесс — диффамационный. Мы не судим здесь правительство дружественной страны. Мы не судим здесь Кравченко, как мужа и семьянина. Горлова в свое время лгала ему — пусть тот, кто не способен разлюбить женщину за ложь, бросит в него камень!
Христианский свидетель цитировал здесь невозвращенца Корякова, говоря, что этот человек осуждает Кравченко за его книгу. Мы уже читали статью этого автора о Кравченко — он считает «Я выбрал свободу» книгой правдивой и честной. И о. Шайе тоже сказал нам об этом свое мнение. Что до «белого» Говорова, то неужели «Л. Ф.» не чувствуют, что это-то и есть настоящий предатель? До чего можно дойти, чтобы вызвать Говорова свидетелем в таком процессе!
Перед нами прошли профессора. От проф. Брюа летят щепки от одного вида свидетельницы Ольги Марченко! Профессор Баби и депутат Гренье вообще были не свидетели, а скорее — разновидность ответчиков, потому что они говорили «мы». Тут перевирались цифры населения СССР. Не будем говорить об этих цифрах, скажем только, что перепись 1937 года была уничтожена и была произведена другая, в 1939 году, потому что первая перепись была признана «не созвучной», и часть людей, которые занимались ею, была «вычищена» безвозвратно.
И вот перед нами появились «эксперты» — Познер, Куртад, Эрман. Все они говорили разное. Мы слушали их и недоумевали: где же обвинения, которые возвел на Кравченко пресловутый Сим Томас? Нам дали Зинаиду Горлову. Увы, не в нравах нашего французского суда слушать разведенную жену, которая свидетельствует против своего бывшего мужа.
Наконец, явились московские чиновники. Они присягали говорить «всю правду», но на наши вопросы о чистках, о невозможности переписки с Россией, о многом другом, они отвечали, что говорить об этом не считают нужным. Это ли «вся правда», господа Руденко и Романов, Василенко и Колыбалов?
А когда появились Цилиакус, Кан и инженер Жюль Кот, то уж тут мы просто недоумеваем: они все трое льют воду на нашу мельницу. Дайте их нам! Из их показаний мы делаем нужные для истца выводы.
Наши свидетели
Но вот я представляю суду новый документ: это письмо матери Кравченко, написанное ему в Америку, в 1943 году. Она пишет об ужасах немецкой оккупации, а теперь мы знаем, как она переживала эти годы.
Наши свидетели — не дают своих мнений, но рассказывают точные факты! Этим они отличаются от свидетелей ответчиков. О, они иногда были многоречивы, русские говорят часто слишком подробно, но как
