книги, обладающий пытливой и творческой любознательностью в отношении книги как продукта духовной и материальной культуры и коллекционирующий книги в культурных целях. Другими словами: библиофил — человек с развитыми и преображенными аппетитивными рефлексами, устремленными к книге». В противоположность этому определению строит он характеристику библиомана: «Библиоман — книголюб, обладающий страстным любопытством и болезненным упорством, переходящим в манию в отношении книги и ее накопления в грубо эгоистических целях. Или иначе: библиоман, человек с остро развитыми и деградированными аппетитивными рефлексами второго и третьего порядка, устремленными к книге» (79).
При всей научности терминологии, применявшейся М. Н. Куфаевым, должно признать, что простое перенесение учения Павлова о рефлексах на решение вопросов библиофильства, — по крайней мере, с нашей точки зрения, — не научно. Со времен Аристотеля материалистическая наука знает, что человек не просто животное, а животное общественное. Дальнейшее развитие материализма — в особенности в трудах Маркса, Энгельса и Ленина — показало, что общественная жизнь формирует человеческое поведение больше чем природа. Природа дает человеку как животному только определенные психофизиологические задатки; общество, общественная жизнь, жизнь в семье, в школе, в трудовом (или не трудовом) окружении формирует в человеке — животном общественном — его постоянную психофизиологию, превращает задатки, полученные человеком от природы, в его характер, в его поведение. Принимать фундамент за все здание едва ли станет какой-нибудь здравомыслящий человек. М. Н. Куфаев, равным образом и до него М. Я. Лерман, — люди несомненно здравомыслящие, — почему-то приняли бегло высказанные И. П. Павловым суждения о коллекционерстве как полностью разработанную теорию. У М. Н. Куфаева получается так, что между библиофилом и животным с его хватательным рефлексом цели ставится знак равенства, т. е. полностью исключается влияние общественной жизни, притом не только современной данному книголюбу, но и всей предшествовавшей, — то, что мы называем культурой, — и берется, так сказать, чистая природа.
Отметим еще один любопытный факт: в рецензии на книгу М. Н. Куфаева, — единственной вообще известной нам, — крупный советский книговед, ныне покойный Е. И. Шамурин, в целом положительно отозвавшись о работе, прошел молча мимо «хватательно-рефлексного» объяснения существа библиофильства (169).
Третий вопрос, связанный с библиофильством и рассматривавшийся в 20-е — начале 30-х годов, — был вопрос о месте библиофильства в системе науки о книге, в системе книговедения.
Н. М. Лисовский, поставивший еще в предреволюционные годы (1914) вопрос о существе книговедения, сводивший последнее к изучению книгопроизводства (типографское дело), книгораспространения (книжная торговля и библиотечное дело) и книгоописания (библиография), не раскрыл, — во всяком случае, в печатном виде, — своего понимания места библиофильства в системе книговедения. Можно, однако, полагать, что оно у него попадало в два отдела — книгораспространения (как история частных библиотек) и книгоописания (как описание редких книг и т. п.).
Другой крупной русский книговед А. М. Ловягин (1870–1925) отводил «библиофилии» место в третьем разделе своей книговедческой схемы, в разделе динамики (первые два — генетика, изучающая происхождение и развитие книги, и статика или морфология, исследующая разные наблюдаемые виды книги). Динамика, по мнению А. М. Ловягина, изучает разные «внешние силы, влияющие на судьбу книги». В число последних он включает «Собирание книг. Библиофилию». Почему Ловягин считал «библиофилию» внешней силой, влияющей на судьбу книги, можно заключить из небольшой главки, посвященной библиофильству в его «Основах книговедения», хотя помеченных 1926 г., но вышедших в день смерти автора 5 октября 1925 г.
А. М. Ловягин разделял общее людям его поколения отрицательное отношение к библиофильству, которое понималось в то время либо как коллекционирование книжных редкостей в духе Г. Н. Геннади и Я. Ф. Березина-Ширяева, либо как эстетское любование иллюстрированной книгой XVIII — первой половины XIX в., характерное для Кружка любителей русских изящных изданий. Останавливаясь в «Основах книговедения» на вопросе о судьбах библиофильства, А. М. Ловягин писал: «Библиофильские собрания „раритетов и куриозитетов“ были порождением капиталистической эры и должны прекратиться вместе с нею; все ценное среди редкого должно войти в общедоступные музеи книги» (91 с. 138).
Вынося подобное решение вопроса, А. М. Ловягин был последователен, так как считал, что «собирание книг для удовлетворения любознательности или для научных занятий и вообще приобретение книг только по соображениям полезности или необходимости использования их содержания не признается библиофильством».
Нет необходимости подробно останавливаться на том, какое место уделяли библиофильству в своих работах по книговедению М. И. Щелкунов, М. Н. Куфаев, Н. М. Сомов, А. Г. Фомин и другие советские книговеды, а также, в какую рубрику книговедческой схемы оно у них попадало. Все это отдельные частности, и точка зрения А. М. Ловягина остается наиболее полно и последовательно изложенной системой книговедческих взглядов на библиофильство. Первые два из перечисленных выше авторов, — один — активный член Русского общества друзей книги, другой — в конце 20-х годов председатель Ленинградского общества библиофилов, — более благосклонно относились к библиофильству, два других были ближе к позиции Ловягина.
Результатом всех этих книговедческих суждений о месте библиофильства в системе книговедения было то, что стала очевидной необходимость теоретически и практически отделить библиофильство как собирание книг от библиофилии как описания редких книг, как библиофильской библиографии (термин, введенный А. Г. Фоминым в его «Программе по библиографии», Л., 1926).
Приведенные материалы о теоретических проблемах библиофильства, рассматривавшихся в 20-е годы, не дают полного представления о самом процессе формирования нового, советского библиофильства. Это вполне понятно: очень редко современникам бывает ясно, что изменяется на их глазах и при их более или менее активном участии. Должно пройти некоторое время, чтобы «историчность повседневного» была правильно осознана. Лишь с определенной исторической дистанции можно увидеть то новое, что делали люди определенной эпохи и чего они сами — делая — не замечали. Более того, историк может увидеть, что современники изучаемого им процесса делали вовсе не то, что им казалось, в чем они были уверены.
Это особенно отчетливо обнаруживается при анализе материалов по истории первых советских библиофильских организаций — русского общества друзей книги и Ленинградского общества библиофилов.
Глава четвертая
1920-е годы. (продолжение)
РУССКОЕ ОБЩЕСТВО ДРУЗЕЙ КНИГИ (РОДК) (1920–1930). Возникновение РОДК. — Его отношение к традициям Кружка любителей русских изящных изданий. — Внешняя история РОДК. — Внутренняя, «бытовая» история Общества. — Книжные аукционы начала 20-х годов. — Главные деятели РОДК: В. Я. Адарюков. — М. П. Келлер. — А. М. Кожебаткин. — П. Д. Эттингер. — Д. С. Айзенштадт. — А. А. Сидоров. — С. Г. Кара-Мурза. — Н. Н. Орлов. — Роль и значение РОДК в истории русского библиофильства.
Изложенные в предшествующей главе материалы позволяют представить себе, в каких внешних условиях развивалось русское библиофильство в 20-х годах.
Нам уже приходилось указывать в общем обзоре истории советского библиофильства, что ее характернейшей чертой было возникновение и интенсивная научно-исследовательская деятельность ряда библиофильских организаций в Москве, Ленинграде, Казани, Киеве и других городах СССР. Это, конечно, не означает, что помимо перечисленных городов библиофилов в нашей стране не было. Напротив. Иногда на страницах библиофильских изданий появлялись сообщения о книголюбах, как тогда еще говорили, «провинции». Бесспорный интерес в этом отношении представляет доклад М. Н. Куфаева «Среди книг и их
