дружба и прекрасные отношения, а также потому, что вы оказали правительству большие услуги и отлично выполняли все эти годы многие трудные поручения.
Генри Уоллис заслуживает почти любого поручения, которое он в состоянии, по собственному мнению, удовлетворительно выполнить. Хотя Уоллис не входил в список министров администрации, он приложил много сил для успеха нашего дела. Он хочет пост министра торговли и должен его занять. Только поэтому я прошу вас освободить свой пост для Генри. Однако президент подчеркивал, что гордится всем тем, что сделал Джесси.
«Я надеюсь, что в следующие несколько дней вы подумаете о новой подходящей для вас должности – имеется несколько вакансий должности посла – или о том, чтобы отдохнуть. Я делаю это предложение наряду с многими другими и надеюсь, вы сможете по размышлении поговорить с Эдом Стеттиниусом…» В сенате тотчас разыгралась драма.
Попыталась также уйти в отставку министр Перкинс, и она вознамерилась сделать это всерьез. Рузвельт отговаривал ее от этого шага. Она предлагала в качестве своих преемников Бирнса, Винанта и других, но Белый дом на это не реагировал. Наконец, в канун дня инаугурации Перкинс встретилась с президентом после заседания кабинета.
– Вы не считаете, – спросила она (как вспоминала позднее), – что будет лучше, если Эрли немедленно объявит о моей отставке? Я пойду и составлю текст заявления.
– Нет, Фрэнсис, вы не можете уйти сейчас, – ответил президент. – Я не смогу найти вам замену. Нет, не сейчас! Оставайтесь на своем месте и не говорите ничего больше. С вами все в порядке. – Затем он сжал ее руку в своей ладони и произнес усталым голосом: – Фрэнсис, вы поступили чертовски хорошо. Понимаю, чего вам это стоило. Понимаю, через что вам пришлось пройти. Спасибо.
В Вашингтоне распространились слухи, что администрация Рузвельта распадается: Бирнс и Моргентау конфликтуют по проблемам налогового законодательства; Гопкинс воспрепятствовал Бену Коэну стать советником при Государственном департаменте; Розенман готов уйти в отставку. Как всегда, это преувеличения, но для президента забот хватало. Он не мог уклониться даже от мелочных споров. Когда Лилиентал написал статью в «Нью-Йорк таймс мэгэзин» под заголовком «Нужны ли нам другие администрации долины Теннесси?» с положительным ответом на этот вопрос, Икес пожаловался шефу, что «этот профессиональный пропагандист» стремится давить на президента.
– Я не могу оставаться спокойным, когда он оказывает давление в скрытой форме, которое направлено главным образом против меня.
Рузвельт попросил Джонотана Дэниелса утрясти дело и «постараться удержать Лилиентала от поступков, раздражающих Икеса».
Фрэнсис Перкинс давно изучила президента; она находилась рядом с ним во время всех взлетов и падений его физического и политического состояния. Разговорам о его физической немощи придавала мало значения, но ее поразил вид президента на заседании кабинета накануне дня инаугурации. Лицо осунулось, седые волосы, безжизненный взгляд; костюм казался слишком просторным. И все же он выглядел веселым и счастливым. Только по окончании заседания, часа через два, она осознала, что у Рузвельта землистая кожа человека, страдающего хронической болезнью. Он поддерживает голову руками, шевелит синими губами; руки трясутся. Тем не менее способность восстанавливаться у Рузвельта столь велика, что на следующий день Лихи, постоянно наблюдавший президента, не обнаружил никаких отклонений в его физическом состоянии, а Лилиентал считал даже, что он выглядит прекрасно.
За несколько недель до дня выборов Рузвельт изучил историю президентских инаугураций и обнаружил более дюжины случаев, особенно в ранние годы существования республики, когда президенты присягали не на ступенях Капитолийского холма, а в других местах. Через неделю после выборов он с ликующим видом сообщил корреспондентам: главный завхоз конгресса сенатор Берд и его комитет выделили на инаугурацию 25 тысяч долларов, но он думает, что сэкономит «уйму денег…». «Полагаю, она обойдется менее чем в 2 тысячи долларов». Церемония состоится у южного портика Белого дома.
Один репортер спросил, будет ли проводиться парад.
– Нет, для кого проводить этот парад?
Двадцатого января 1945 года, в субботу, было холодно, небо заволокли свинцовые тучи. Несколько тысяч человек собрались на лужайке Белого дома, покрытой слежавшимся снегом. Оркестр морской пехоты, в парадной красной форме, отбивал марш «Приветствие шефу». Президент двигался в толпе, собравшейся у портика, покачиваясь в инвалидном кресле. Он сидел без какой-нибудь накидки или пальто. Затем к нему наклонились сын Джеймс и агент секретной службы. Рузвельт обхватил их шеи, и они приподняли его с неподвижными ногами настолько, чтобы он мог охватить взглядом собравшихся. Затем президент опустил руки, спокойно кивнул Джимми, обменялся рукопожатиями с Трумэном и повернулся лицом к верховному судье Стоуну. Президент смотрел на собравшихся из-за пелены падающего снега, затем обратил свой взор на памятник Вашингтону и высящийся за ним мемориал Джефферсона. Он четко и твердо произносил вслед за верховным судьей слова клятвы. Затем начал инаугурационную речь:
– …Мы, нынешние американцы, вместе с нашими союзниками, проходим высшее испытание. Это испытание на нашу смелость, решимость, мудрость и приверженность к основам демократии.
Если мы успешно и с достоинством выдержим это испытание, то совершим подвиг величайшего исторического значения, которым будут гордиться мужчины, женщины и дети во все времена…
Президент говорил негромко, временами делая выразительные акценты.
– Мы стремимся к совершенству. Его нельзя достичь сразу, но все-таки мы стремимся к нему. Мы можем совершить ошибки, но эти ошибки не должны проистекать из слабодушия и утраты моральных принципов.
Помню, как мой старый школьный учитель доктор Пибоди говорил в дни, которые казались нам безопасными и безмятежными, что «в жизни не все складывается гладко. Иногда мы достигаем вершин, но затем течение жизни меняет направление и мы скатываемся вниз. Важно помнить, что само развитие цивилизации проходит по неуклонно восходящей линии, что средняя линия, проведенная через взлеты и падения веков, всегда имеет тенденцию подниматься вверх».
Наша Конституция 1787 года не является совершенным документом, она и сейчас далека от совершенства. Но она дает надежную опору, на которой разные люди, люди разных рас, цвета кожи и вероисповеданий, могут строить прочное здание демократии.
Так же и сегодня, в 1945-й военный год, мы усвоим уроки – ужасно дорогой ценой – и можем извлечь из них большую пользу.
Мы усвоили, что не можем жить мирной жизнью в одиночку, что наше собственное благосостояние зависит от благосостояния других стран, расположенных далеко от нас. Мы усвоили, что должны жить как люди, а не как страусы или собаки на сене.
Мы научились быть гражданами мира, членами человеческого сообщества.
Мы усвоили простую истину, как говорил Эмерсон. – И здесь президент перешел к медленной, ритмичной и выразительной речи. – Единственный способ подружиться заключается в том, чтобы стать другом.
Мы никогда не добьемся прочного мира, если будем подходить к его созиданию с подозрением, недоверием или страхом. Мы его добьемся лишь посредством понимания, доверия и смелости, исходящих из убеждения…
Через две недели после того, как «священная корова» стартовала вместе с эскортом истребителей, самолет коснулся обледенелой взлетно-посадочной полосы советского аэропорта близ города Саки в Крыму. На борт самолета приветствовать президента и его спутников поднялись Молотов, Стеттиниус и Гарриман. Когда, несколько позже, приземлился самолет Черчилля, Майк Рейли помог Рузвельту сесть в джип. Президент медленно катил в своем джипе к почетному караулу в сопровождении Черчилля, идущего тяжелой походкой сбоку, и толпы фотокорреспондентов, бредущих позади и щелкающих фотокамерами. Солдаты застыли по стойке «смирно», командир держал перед собой клинок, похожий на большую сосульку. Оркестр сыграл «Звездно-полосатый флаг», «Боже, храни королеву» и «Интернационал».
Врачу Черчилля президент показался старым, худым, съежившимся в своей большой накидке, когда он, с вытянувшимся лицом и раскрытым ртом, смотрел на строй солдат. Когда его посадили в лимузин рядом с Анной и началась поездка в Ялту, отстоявшую на 90 миль, Рузвельт с большим интересом стал смотреть по
