– Премьер-министр считает, что мы должны сделать жест великодушия. Но я считаю долгом напомнить вам, что линия Керзона выдумана не Россией, но иностранцами… Керзоном, Клемансо и американцами в 1918–1919 годах. Россию не приглашали к участию в решении этого вопроса… Ленин возражал против этой линии. – Сталин распалялся все больше. – Некоторые хотят, чтоб мы были еще менее русскими, чем Керзон и Клемансо. Что на это скажут русские в Москве или украинцы? Они скажут, что Сталин и Молотов – гораздо худшие защитники России, чем Керзон и Клемансо. Я не могу с такой позицией вернуться в Москву.
Теперь Сталин встал.
– Пусть война продолжается несколько дольше и даст возможность Польше получить компенсацию на западе за счет Германии. Что касается правительства: премьер-министр сказал, что хочет сформировать здесь польское правительство. Боюсь, это оговорка. Мы не можем создать правительство без участия поляков. Говорят, я диктатор, но у меня достаточно демократизма, чтобы не создавать польское правительство без поляков.
Как военный, Сталин, как он заявил, хочет мира и спокойствия в тылу Красной армии. Люблинское правительство способно навести порядок в условиях, когда агенты лондонского правительства уже убили 212 русских солдат.
– Военные должны пользоваться миром и спокойствием. Они поддержат такое правительство, и я не могу действовать иначе. Такова ситуация.
Последовала пауза, после чего Рузвельт предложил прервать заседание. В последующие три дня президент, премьер-министр и главы внешнеполитических ведомств вели жесткую целенаправленную кампанию с целью добиться у русских уступок в вопросе независимости Польши. Президент сообщил Сталину в резкой форме, что не признает люблинское правительство «в его нынешнем составе» и, если три лидера не договорятся по польскому вопросу, «они утратят доверие мира». Черчилль сказал маршалу: люблинская группировка не представляет даже одной трети народа и он опасается арестов и депортации руководителей польского подполья. Утверждал, что 150 тысяч военнослужащих польской армии, сражающихся на итальянском и других западных фронтах, посчитают себя преданными, если лондонское правительство будет проигнорировано. Заметил язвительно, что в Египте («например»), какое бы правительство ни проводило выборы, оно их выигрывало. На это Сталин ответил: египетские политики занимаются тем, что перекупают друг друга, однако этого не произойдет в Польше – там высокий уровень грамотности.
Шаг за шагом Рузвельт и Черчилль вырывали у русских мизерные уступки: люблинское правительство «реорганизуется на более широкой демократической основе», с включением в него демократических лидеров как внутри Польши, так и за ее пределами; в ближайшее время, возможно в течение месяца, следует провести свободные выборы без помех на основе свободного избирательного права и тайного голосования; в них примут участие такие лидеры, как Миколайчик. Важнее всего, однако, не формула проведения выборов, а масштаб возможностей для Вашингтона и Лондона реально влиять на реорганизацию правительства и следить за ходом выборов. Но даже в этом отношении Сталин пошел на уступку, согласившись, чтобы Гарриман и Керр провели консультации с люблинскими и нелюблинскими лидерами в Москве. Однако способ проведения выборов и обеспечения порядка на них оставался неясным.
– Господин президент, – сказал Лихи, когда познакомились с компромиссной формулой, – она так эластична, что русские могут растянуть ее на расстояние от Ялты до Вашингтона без опасности разрыва.
– Знаю, Билл, знаю. Но это все, что я могу сделать для Польши в настоящий момент.
«Все, что я могу сделать…» Несомненно, Рузвельт уже знал, что компромисс в отношении Польши вызовет наибольшую критику по сравнению с другими решениями Ялты, но вряд ли предполагал, что этот компромисс послужит позднее средоточием обвинений его в предательстве, «продаже» интересов, почти в измене. В Ялте президент достиг предела своих возможностей вести политический торг. Его позиция определялась не наивностью, незнанием, болезнью или вероломством, но признанием фактического состояния дел. Россия оккупировала Польшу; не доверяет западным союзникам; располагает миллионом солдат, которые могут присоединиться к войне с Японией; способна сорвать усилия по созданию новой международной организации; как и прежде, полна решимости отстаивать свою позицию по польскому вопросу. Если «Большая тройка» не договорится в Ялте, считал Рузвельт, он упустит открывшиеся огромные возможности: для себя – склонить Советы к сотрудничеству личным дружелюбием и дипломатией, а для Объединенных Наций – вовлечь Россию на многие годы в сообщество стран.
Рузвельт понимал также, что Польша представляет собой проблему не только сама по себе, но и как проявление коммунистических амбиций в Восточной Европе. Опасаясь эрозии влияния там Запада, он взял на себя инициативу в разработке Декларации освобождения Европы на принципах Атлантической хартии, которая поддерживает «право всех народов на выбор формы своего правления», обязывает «Большую тройку» оказывать содействие в проведении свободных выборов и предусматривает, что три правительства создадут совместный механизм для реализации этих целей. Декларация, почти не встретившая возражений со стороны англичан или русских, все время присутствовала у Рузвельта на уме, пока шла дискуссия о польских выборах. Польша, говорил он, – первый объект приложения принципов декларации.
– Хотелось бы, чтобы выборы в Польше стали первыми, не вызывающими вопросов. Вне подозрений – как жена Цезаря. Я ее не знаю, но говорят, она непорочна.
– Так о ней говорили, – заметил Сталин, – но фактически за ней водились грехи.
В Ялте президент выглядел столь слабым, черты лица так заострились и поблекли, что спутники внимательно высматривали в нем признаки упадка сил. Иден нашел его в первый вечер рассеянным и вялым, а лорд Моран описывал как умирающего. Однако американцы, тесно работавшие с ним на конференции – Бирнс, Стеттиниус, Лихи, Гарриман, – считали, что он руководил работой делегации эффективно и даже искусно. Главные официальные заседания приходились на послеполуденное время, когда, как показал минувший год, силы Рузвельта бывали на исходе. Но в дискуссиях он оставался на высоте, в том числе при обсуждении технических вопросов, хотя и не так в них осведомлен, и при том, что на него падало дополнительное бремя председательствовать на заседаниях. Президент не столь красноречив, как Черчилль, резок и логичен, как Сталин, но в целом показал себя живым, внимательным, ясно выражающим свои мысли и даже остроумным. Когда Черчилль, защищая свои имперские позиции, заметил, что отослал свои доводы Уэнделлу Уилки, президент парировал это замечание вопросом:
– Не это ли убило его?
Нельзя считать Рузвельта больным в эти февральские дни в Крыму и в смысле позднейших характеристик его как «больного человека в Ялте». Он целыми днями напряженно работал, хотя не всегда мог отдохнуть после обеда. Первые несколько ночей его периодически будил кашель, но он не жаловался на сердечные и другие боли. Бруенн находил его легкие чистыми, а давление стабильным. Электрокардиограммы не показывали тревожных изменений. Бруенна, однако, тревожило, что президенту не дают покоя англичане: Иден берет его в оборот утром, а Черчилль, спавший до полудня, общается с ним после полудня. Вечерние банкеты продолжались до поздней ночи. Восьмого февраля, после особенно трудного обсуждения польской проблемы, у президента потемнело лицо – впервые началась аритмия. Хотя легкие и сердце в хорошем состоянии, Бруенн настоял на том, чтобы исключить посетителей и увеличить время отдыха. В течение двух дней аппетит улучшился, прекратилась аритмия.
Иден признал позднее – болезнь Рузвельта не отражалась на его деловых качествах. Восхищался, что президент не только участвовал на равных с Черчиллем в официальных и неофициальных заседаниях конференции, но и находил время вести собственную линию в Ялте – переговоры со Сталиным об участии США в войне на Дальнем Востоке.
Лишь на пятый день работы конференции тема советского участия в войне в Тихоокеанском регионе затронута в переговорах между Рузвельтом и Сталиным. В основном их встречи носили приватный характер, если не считать подключения к ним Гарримана, Молотова и переводчиков. В них не участвовали ни Черчилль, ни Иден, ни даже американские военные. Сталин сказал, что хотел бы обсудить политические условия вступления СССР в войну с Японией; добавил, что уже обсуждал этот вопрос с Гарриманом.
Президент хорошо помнил эту беседу в середине декабря – Гарриман прислал ему отчет срочной телеграммой. Сталин, докладывал Гарриман, принес из соседней с его кабинетом комнаты в Кремле карту.
