его лучшему другу. Тем не менее, его позицию по отношению к евреям в его задуманном Четвертом рейхе можно квалифицировать как убеждение, но не как предубеждение.
Его позиция в данном вопросе является дальнейшим доказательством его искренности, ибо годы, проведенные в изгнании, были весьма экономными, а порой и просто жесткими в плане финансовом. И если бы он как-то смягчил свою позицию по этому вопросу, то он мог бы получить любую поддержку, которую пожелает политик. Но… по этому сюжету можно говорить еще очень долго.
В своей политической философии Отто Штрассер придерживается, в основном, принципов, сформулированных им при разработке теории «немецкого социализма». Он верит, и он имеет право на это, что он хорошо знает, что нужно Германии. Он не претендует на то, что ему известно, что нужно другим странам. Но он полагает, что та концепция федерации, которую он изложил на бумаге в отношении Германии много лет назад, в конечно итоге должна распространиться и на Европу. Сегодня так думают и так говорят многие; он думал об этом и заявлял еще десять лет назад. Он и правда думает, как европеец, он — один из немногих виденных мною немцев, которые на самом деле думают так.
Многие немцы говорят, как истовые европейцы, но задайте им один вопрос, как говорится, для проверки — и тотчас же наружу полезет тот дух, который Отто Штрассер называл «пруссачеством», который и весь мир зовет «пруссачеством». А вот у Отто Штрассера я этого не заметил. Я говорил это и повторю: единственной гарантией мира с Германией является осознание ей самой, что если она применит силу, то ответ на это будет более чем адекватный. И если этого понимания не будет в головах немцев, то рано или поздно они опять превратятся в игрушку в руках дельцов от войны, а такие люди, как Отто Штрассер, снова будут оттеснены на обочину истории. Но вся его жизнь и труды показывают, что он — хороший немец и хороший европеец. Думаю, что я нарисовал правдивый портрет Отто Штрассера, человека, его жизни, борьбы с Гитлером, его идеалов, его планов на мирную жизнь и на построение Немецкого социалистического рейха, о котором он так мечтает.
Со своей стороны (думаю, что мало найдется людей, которые были бы столь же осторожны в отношении немцев, как я, о чем говорят и мои книги) я полагаю, что это тот немец, который будет работать на благо своей страны и всей Европы, короче говоря — на дело мира. И как бы ни сложилась его судьба, что бы ни случилось с нами, я рад, что знал его и что смог написать эту книгу.
ПОСТСКРИПТУМ
С огромным чувством сожаления я в последний раз пожал Штрассеру руку (мы как раз весьма плодотворно — во всех смыслах — поужинали у Перуза), промолвив: «Ну а теперь я пойду и начну писать книгу». После чего, решив немного проветрить голову перед тем как засесть за письменный стол, направился пешком в сторону дома.
Полночь еще не наступила, но на улицах Парижа было непривычно безлюдно. В отличие от Лондона светомаскировки в городе не было — огни горели слегка приглушен ным светом, но улицы, разбегавшиеся во все стороны, были абсолютно пусты. Ночь была тихая, на небе сияли звезды, дул приятный ветерок, и тут мне в голову закралась мысль, что, быть может, у меня уже не будет возможности увидеть вот
Впрочем, у меня не было повода для беспокойства — все складывалось хорошо. Все дороги ведут в Рим, сказал я себе, а потому я шел по парижским улицам, никуда не торопясь. Появилась луна, и в ее свете Париж приобрел просто сказочный вид. Что думает человек, видя раскинувшийся перед собой Париж, улицы которого залиты лунным светом? Я вышел к Сене, но, честно говоря, даже не знал, в каком месте. Поэтому я наугад повернул налево и через какое-то время подошел к Ситэ. Тут я уже ориентировался, а потому не задумываясь направился дальше по бульвару Сен-Мишель, вспоминая о произведении Анри Мюрже{69}. Я шел и шел, и наконец дошел до самой «Ротонды», окна которой были темны и пусты. Остались ли на ее стенах какие-нибудь знаменитые картины, подумал я…{70} Затем, пройдя узкими улочками Латинского квартала, я вновь вышел на берег Сены, прогулялся набережной, пожелал доброго утра зуаву, наверное, единственному человеческому существу, которое мне попалось за несколько часов ночных шатаний, затем перешел реку по мосту и вышел прямо к Триумфальной арке, одна опора которой была обложена мешками с песком, так что издалека поминала подагрика. Очень хорошо, что ее обложили мешками с песком, подумал я; от этой войны будет хоть какой-то толк, если кому-нибудь придет в голову обложить метками с песком мемориал Принца Альберта{71}.
Как я уже говорил, никогда Париж не был так прекрасен, как в эту ночь, когда я часами бродил по его улицам, не встречая по дороге ни души. Я даже не мог представить, что в городе может стоять такая тишина, тем более — в Париже, который, по-моему, с самых давних времен никогда не спит. И все-таки за мной во время этой ночной прогулки постоянно следовали два призрака — призраки Победы и Мира, которых я уже видел здесь, в Париже, но только — двадцать лет назад. Я видел ныне пустые улицы полными людей, которых я знал — англичан со всех уголков земли, прибывших с фронта в краткосрочный отпуск. Я видел себя, там же, в Париже, очарованного и ошеломленного этим городом, всего за несколько дней до окончания войны. Кстати, тогда я впервые оказался в этом городе. Я видел девушку, радовавшуюся тем дням — черт возьми! Сколько силы и энергии было в ней, после четырех-то лет войны — и ее квартиру на авеню де Ваграм. Где-то она теперь, думал я… Я видел актерку, танцевавшую на столе в ресторане «Максим». Но теперь все эти улицы были пустынны, огни притушены, шум и гам толпы давно ушли в прошлое, забитые некогда народом магазины закрыты, да и сама Победа уже давно была в прошлом — и снова, всего лишь двадцать лет спустя, политики снова бесстрашно провозглашали, что они не вложат меч в ножны и не отступятся от начатого.
Чтоб они все, эти жирующие «бесстрашные» деятели провалились в адское пекло, со всеми его чертями, серой и муками, подумал я.
Когда я добрался до площади Согласия, а затем до Вандомской площади и улицы Фобур Сент-Оноре, где снимали помещение чехи, а также церкви Марии Магдалины, Париж уже проснулся, а потому я не преминул съесть завтрак, который мне нравился больше всех завтраков на свете — кофе с круассаном, после чего уже направился собирать вещи.
Официант принес мне кофе, я немного расслабился, наслаждаясь его вкусом и ароматом, и подумал: «Ну вот, сейчас 1939 год, я сижу здесь точно так же, как сидел в 1918-м. Тогда была война, и сегодня война. И сколько же прошло между ними… суровое, голодное время в Англии, жизнь без работы в Лондоне, работа продавцом карт в Уилтшире, бессонные ночи на Флит-стрит, поглощавшие потоки чернил и чреватые деньгами, Берлин, Гинденбург, Бренда Мэри, Гитлер, Австрия, горы, Венский лес, Литл Рокет, вторжение, Будапешт, Белград, Москва, София, Прага, новое вторжение, поездка домой, а в результате всего этого получается снова: парижское кафе и чашка кофе с круассаном».
В Париже каждая вторая женщина носит черное. Здесь вы не увидите легкомысленных девиц, не мыслящих своей жизни без еженедельных журналов мод, ради которых, как мне кажется, они готовы не только жить, но и душу свою продать. Вы не увидите здесь привычных картинок с обнаженными актрисками из ревю, на первой картинке улыбающимися резиновой улыбкой до ушей и прикрывающими срам лишь бусами, а на второй, так и быть, приносящими жертву на алтарь отечества — уже одетые и в униформу, с касками на головах они делают вид, что несут службу в частях ПВО. Здесь нет таких газет и плакатов, которые заставили бы нас думать, что эта война — сугубо война для женщин, для Home Front или для людей, которым еще нужна в этих условиях реклама.
У французов есть чувство собственного достоинства и понимания вещей. В Париже не было этой губительной для души светомаскировки, которая была в Лондоне. Это и выглядит трусливо, да и, по сути, бесполезно. Гражданское население не носило с собой противогазов, да и военные практически тоже. Но на каждой улице были закрытые магазины, которые, как я думаю, работали на протяжении не одной сотни
