Хотел ли Гитлер войны: к истокам спора о Сионе

лет.

На Северном вокзале, откуда отходил мой поезд, я увидел настоящую маскировку, маскировку духа, плачущих женщин, которых я — пусть и очень давно — видел во всех странах Европы. Рядом с моим поездом стоял другой. В нем ехали и французские солдаты, возвращавшиеся из отпусков на фронт. И до тех пор, пока поезд не тронулся, они стояли на перроне, целуя, обнимая, лаская, нашептывая что-то на ушко своим женщинам. Затем паровоз окутался клубами дыма, состав тронулся, оставляя за собой одетые в черное фигуры на платформе, которые махали ему вслед, и вскоре исчез вдали, тогда женщины повернулись и медленно, украдкой вытирая глаза, пошли к выходу. Скоро исчезли и они.

Итак, снова, после двадцатилетней паузы. И ничего практически не изменилось. Хотя нет, одна вещь точно изменилась — это молодые парни, уходившие на войну. А вот большая часть стариков-политиков осталась прежней. В первую очередь, оружейные бароны. И это очень важно.

Я чувствовал себя очень неудобно, находясь на борту пересекавшего Ла-Манш парохода, старой, видавшей виды баржи. Шла война, вокруг были британские солдаты, а я солдатом не был… Я был единственным гражданским лицом на этом борту, не считая двух настолько много поживших на этом свете леди, что, полагаю, их внешний вид немало веселил солдат.

Там, на борту я увидел какого-то человека, которого я знал, хотя он меня — вряд ли. Думаю, что многие в своей жизни сталкивались с подобного рода ситуациями. Где-то, когда-то им показывали этого человека и рассказывали о нем нечто, что заставляло взглянуть на него с симпатией или раздражением, и потом, так складывались обстоятельства, что они постоянно встречали этого человека, который даже не подозревал, что они смотрят на него или знают о нем что-то такое, но каждый раз, когда они видели его, они думали о нем именно то, о чем им было рассказано в первый раз.

Этот мужчина был как раз именно из этой серии. Я знал, что когда-то, во время Первой мировой, он был строевым офицером. Затем, при неясных обстоятельствах, по ее окончании он ушел в отставку (или его «ушли» в отставку), и устроиться на достойную работу «на гражданке» у него так и не получилось. Поэтому он жил на зарплату своей жены, которая работала не покладая рук; иногда кто-то видел, как он выходил на прогулку с собакой. Но он никогда не преминул напомнить собеседнику, что он принадлежит к высшей касте, что у него — звание капитана и что он считает себя настоящим начальником.

И вот теперь я видел этого человека воочию; на плечах у него горели три звездочки, которые он заработал на предыдущей войне. Я смотрел на него и думал: как, должно быть, он рад тому, что началась новая война и что ему уже не нужно водить собаку на прогулку. Я смотрел на него и видел, как он дружески болтает со старшиной. Подобное панибратство показалось мне несколько необычным.

Некоторое время спустя я зашел в столовую и, усевшись за стол, обнаружил, что неподалеку сидит тот самый старшина, а рядом с ним какой-то сержант. Вдруг я услышал, как сержант сказал: «Вон он!» и пренебрежительно махнул куда-то в сторону. Из любопытства я тоже посмотрел туда. Обернулся и старшина. В нашу сторону не торопясь направлялся тот самый человек. Старшина слегка привстал из-за стола и спросил: «Выпьете, сэр?» Человек, которого я знал, подошел поближе, нехотя наклонился над стулом, на котором сидел старшина, и так же как бы нехотя проговорил: «А у тебя уже открыто?» Судя по всему, он уже не раз, как говорится, принял на грудь. Старшина, старый служака, прошедший, как я понимаю, огонь, воду и медные трубы, весело отвечал: «У нас все схвачено». На что мой знакомый пробормотал: «Ну… тогда мне виски с содовой».

Да, подумал я, все это, конечно, не очень хорошо. Но думаю (во всяком случае, мне хочется верить), что это был всего лишь единичный случай; подобные типажи всегда могут найти того, кто нальет им стакан, так отчего бы не воспользоваться услугами своего старшины, ибо презрение своих подчиненных для них ровным счетом ничего не значит.

Я с интересом наблюдал за этим человеком из своего укромного уголка, потому что он хоть и не сильно, но очень напоминал мне тот тип людей, который я ненавидел очень сильно: тех, кто расцветает на войне. Когда я служил в армии, то такого рода людей нужно было еще поискать. Думаю, что сегодня их стало гораздо больше. Случай помог мне встретить его на этом суденышке, пересекавшем Ла-Манш, и увидеть, что он ведет себя так, что все, что я слышал о нем до того, оказалось сущей правдой. Но как бы то ни было, он был рядом со мной, и для него война означала путь к славе, она украшала его золотыми звездами, а еще она означала для него выпивку за счет старшины.

Я смотрел на этих английских солдат. В последний раз я плыл в сторону дома на таком же пароходе с людьми в солдатской форме аккурат после окончания Первой мировой войны. Дело было ночью, в небе стояла полная луна. Я стоял на верхней палубе и думал: «Ну вот, я — тут, война кончилась, я жив, а дальше-то что?» На корме парохода стояли солдаты, не «томми» (ненавижу это дурацкое слово). Их было много, они стояли тесной толпой, склонившись над бортом. На фоне залитой лунным светом поверхности моря четко виднелись их лица, и они негромко и очень слаженно пели:

«Мы поем хорошую шотландскую песню, песню, которую поют вокруг костра; поют хором, неумело, но с душой. И ты пойдешь по одной тропинке, а я — по другой…»

Не такая уж это была и шикарная песня, да и, думаю, среди певших и шотландцев не было вовсе, однако у нас, англичан, уж и песен совсем не осталось, так что в таких ситуациях приходится заимствовать чувства и мелодии у уроженцев Уэльса, ирландцев и шотландцев. Бесшабашная юность, тяжелая война и доставшаяся немалой ценой победа были позади; впереди лежало непонятное будущее; и этой песней, разносившейся в ночи над палубой направлявшегося к берегам Англии парохода, было сказано практически все. Это была песня возвращения и надежды. И вместе с тем, это была грустная песня.

И сейчас, двадцать лет спустя, я снова стоял на палубе точно такого же парохода, среди таких же людей. Я внимательно смотрел на них. Это были бравые солдаты, выглядевшие даже лучше тех, кто прошел по этому же пути двадцать лет назад. Но в них не было того буйного, радостного, непосредственного духа, который я видел в тех солдатах, которые верили (по крайней мере, многие), что после победы начнется новая жизнь. Эти же солдаты вели себя спокойно и деловито. Мне казалось, что они напрочь лишены каких-либо иллюзий. И я подумал, что даже самый юный из них особо не думал, что их победа обеспечит свободу для малых стран или национальную независимость или что там еще… Они уже просто не верили в такие вещи — если только не родились слепыми и глухими ко всему, что творилось вокруг них.

Но в отличие от сотен политиков и разного рода писак, которые каждый день претендовали на то, что вот они-то наверняка знают, за что сражаются эти люди, но никогда так и не сказали членораздельно, за что они сражаются на самом деле, так вот, в отличие от всех них эти ребята знали, за что они сражались. Тут и правда все очень просто, хотя по непонятным причинам ни один из наших политиков не сказал по этому поводу ни одного слова.

Если бы они не сражались сегодня, то завтра немцы были бы в Лондоне. Нам удалось ценой невероятных, нечеловеческих усилий успеть вскочить в последний вагон уходящего поезда. Думаю, что внутренний голос сказал это солдатам дня сегодняшнего, и они, вдохновившись, совершенно безропотно пошли на войну, которую, по идее, кто-то должен был предотвратить. Они уже показали, что, в случае чего, могут сражаться не хуже, а даже лучше, чем это делали их предшественники двадцать лет назад. Однако в душах их уже проросли семена скепсиса и неверия, посеянные той, прежней войной и событиями, произошедшими по ее окончании. И эти люди могут стать весьма опасными, если они увидят, что от нынешней войны польза лишь спекулянтам и что по ее окончании солдаты вновь окажутся в положении людей, с которыми мало кто считается.

Выйдя из салона, в котором невысокий капитан продолжал пить вместе со своим старшиной, в то время как товарищи последнего взирали на них с нескрываемой насмешкой, я прошел на палубу, нашел самый наветренный уголок и, глядя на серую, покрытую клочками пены поверхность моря, погрузился в раздумья.

Я снова подумал о той войне, о тех огромных надеждах, с которыми молодежь Британской империи отправлялась на фронт, о людях со всех концов земли, которые были готовы вступить в бой только для того, чтобы сделать эту жизнь лучше. И разве это не впечатляет, разве не составляет разительный контраст с той неизбывной ложью, обманом, словоблудием, которые каждый день обрушивают на наши головы политики? Именно в этом кроется разница между идеальной верой и выжиданием тактика, между немцем-патриотом и Гитлером.

Кстати, введением всеобщей воинской обязанности в Англии, или, если угодно, Великобритании, духу