потом вдруг добавил… как бы походя: «Я у вас тоже на днях буду…» Я говорю: приходите, приходите, мы всегда рады посетителям. Тут хоть и кладбище, но живые люди его только украшают.
— Это уж точно, — кивнул Петр первый.
— Почему я запомнил его — он мне отвечает, мол, прийти-то в прямом смысле этого слова, боюсь, не смогу, поскольку буду уже там… — и показал пальцем куда-то вверх, — так что, точнее сказать, меня привезут… Позвольте, говорю. Вы так точно знаете, что… Я, говорит, много чего знаю, много больше, чем полезно для здоровья. — Верите, у меня даже мороз… как бы… по коже. Так он это серьезно сказал и объяснил, что хотел бы лежать рядом с матерью. Что ж, на кладбище всякое услышишь. Рядом так рядом, тем более что за похороны он заплатил сам. Представляете?
Похороны вообще дело невеселое, как вы сами понимаете, но эти были совсем грустные. И провожали покойного всего два человека, соседи его, как они мне объяснили. Всё озирались, наверное, непривычно им всё здесь показалось. Они ведь православные, я сразу понял, когда они перекрестились. А крестов у нас, как вы понимаете, нет. У нас, евреев, с крестами отношения особые… Вы простите, что я так много болтаю, на кладбище ведь рад каждому живому человеку… Глупость, конечно, говорю, но вы сами понимаете… Только, как я уже сказал, всего двое его соседей и провожали его в последний путь. Ну, и собака его. Соседи эти ее сразу признали. Как она сюда из Удельной прибежала — не знаю. Конечно, мы собак на кладбище не пускаем, тут не место для лая и беготни, но собачка эта… как бы сказать… трогательно так смотрела на покойного… Так что провожали этого еврея в последний путь двое православных и собака. Простите меня за болтовню…
Так показать вам могилку? Может, вы хотите цветочек положить, цветочный киоск у входа.
С букетом гвоздик в руках Петр Григорьевич и Евгений Викторович шли за администратором. Погода стояла вполне кладбищенская: дождя еще не было, но в воздухе чувствовалась влага, и печальные сентябрьские облака плыли совсем низко.
— Теперь ты понимаешь, — задумчиво сказал своему спутнику Петр Григорьевич, — что старик имел в виду, говоря о лебединой песне?
— Понимаю… — тихонько сказал Евгений Викторович. — Вот уж никогда не думал, что буду когда- нибудь чьей-то лебединой песнью. Невеселая, прямо скажем, песня… Знаешь, мне почему-то кажется, что старик не просто чувствовал приближение смерти. Он ее звал, хотел. И нетрудно понять почему…
— Вот могилка, — сказал администратор. — Видите, мы уже и камень приготовили новый. Надпись еще, правда, не сделали. Вы не смотрите, что у нас столько могил как бы заброшенных. И евреев, видно, меньше стало — уехали многие. А кто остался, дети часто хоронят их и в крематориях, и на других кладбищах…
— А какая будет надпись? — спросил Петр Григорьевич. На мгновенье почему-то вдруг страстно захотелось ему отмотать жизнь хоть немножко назад. Может, было бы лучше просто умереть, как умирают все люди…
— Надпись очень скромная. Я сразу понял, когда увидел его, что человек он скромный, и никаких там стихов и цитат из Торы не будет. На камне матери будет просто выбито: Цецилии Анатольевне Запрудер от сына. И даты жизни. А на его камне и того проще: просто имя, фамилия и даты рождения и смерти. Знаете, я, между прочим, заметил, что те, кто хотел бы лежать рядом со своими родителями, люди, как правило, добрые…
— Замечательный был человек, — пробормотал Петр Григорьевич.
— Знаете, — согласился администратор, — я тоже так считаю. И ведь сразу не скажешь. Если честно, я сначала на него подумал, что он бомж.
— А был он, — задумчиво сказал Евгений Викторович, — настоящий гений, хоть и непризнанный.
— Вы так думаете? Еврейский гений? — оживился администратор.
— Насчет еврейского не совсем уверен, был он, скорее, гений общечеловеческий.
— И никто этого не знает?
— Кроме нас — никто.
— Что делать, с евреями это бывает…
— А что случилось с этой собакой? — вдруг неожиданно сам для себя спросил Петр второй. Не выходил почему-то Корлис у него из головы. И не мог понять почему. Может, взять его себе, промелькнула у него мысль. Да нет, наверное, не стоит этого делать…
— Да ничего. Не желает уходить отсюда, будто сторожит покой своего хозяина. Песик тихий, деликатный, мы его и не гоним. Я несколько раз замечал, как он приходил на могилу хозяина и подолгу сидел около нее. Мы даже устроили ему будочку около цветочного киоска. Знаете, я, конечно, старый дурак, но я собачку эту понимаю. У нас с женой одна дочь. Сонечка. Уехала в Израиль вот уже почти двадцать пять лет назад, а оттуда потом с мужем — она там вышла замуж тоже за русского, я хочу сказать, еврея из России — переселилась в Новую Зеландию, представляете, где это — в самом низу карты. Они оба врачи. У нее уже две мои внучки родились. Видел их только на фотографии. Сколько раз она меня туда звала…
— И чего ж вы не едете? — спросил Петр первый.
— Я ж вам говорю, что понимаю эту собачку. И я, как она, никак не могу уйти отсюда — здесь моя Люся похоронена…
На обратном пути и Петр первый, и Петр второй молчали почти всю дорогу до Москвы.
— Пора ехать, — сказал Андрей Стычкин своему новому шефу Якову Борисовичу Свирскому. — У вас встреча с президентом в этом ресторане на Пушкинской в час, а время уже четверть первого.
— Сейчас иду, — кивнул Вундеркинд.
Никак не мог привыкнуть новый сотрудник компании к возрасту своего шефа. Это ж надо, еще двадцати четырех нет, а уже вице-президент. А как же выслуга лет, улыбнулся он сам себе. Привыкай, бывший мент, к гражданской жизни. Андрей с гордостью осмотрел новую «ниссан теану», которую он же посоветовал шефу, когда зашла речь о покупке новой машины. Красавица… Он включил радио. Какой-то мужской голос пел: какая боль, какая боль… При чем тут боль? Конечно, он всё еще продолжал скучать по товарищам, порой ловил себя на том, что привычным жестом проверяет, на месте ли пистолет, которого уже давно нет, и смотрит на своих бывших коллег со странной смесью зависти и сочувствия к ним, бедолагам…
— Поехали, — сказал вице-президент, выходя из лаборатории, которая занимала уже целое зданьице, пусть совсем маленькое, но все-таки здание. Растешь, Вундеркинд, сказал сам себе Яша. Он вдруг вспомнил сценку из фильма-балета по Чехову «Анюта» с Максимовой и Васильевым. Очень ему нравилась сценка, когда перед мужем Анюты один за другим падают от почтения его воображаемые сотрудники. А что, надо привыкать. Вице-президент. Ходить надо, задрав нос, на людей не смотреть, на поклоны отвечать в лучшем случае легким движением бровей. Когда он был совсем маленьким, лет, наверное, в десять, он заявил отцу, что решил стать военным, поскольку до этого он прочел в книге о Наполеоне, что плох тот солдат, который не носит в своем ранце жезл маршала. А поскольку, решил он, ранец у него уже есть, дело оставалось совсем за малым. Отец долго смеялся, и Яша даже обиделся. И чего смешного…
— Понимаешь, сына, — сказал отец, — ты слишком добрый для этой профессии. Тебе и муху, которая бьется о стекло окна, жалко. Сам видел, как ты одну такую бедолагу вчера пытался направить на путь истинный…
Конечно же, отец был прав. Он почти всегда прав, потому что никогда не пытался навязать ему какие-то свои взгляды и решения.
— Так куда мы едем, Андрей? У меня название этого ресторана из головы выскочило.
— Костя мне всё растолковал. Итальянский ресторан «Ми пьяче» около Пушкинской площади во дворике. Сказал, где припарковаться. Так что всё будет в порядке, Яков Борисович.
— Это, конечно, хорошо, что есть где припарковаться. Но, боюсь, так у нас дело не пойдет.
— О чем вы, Яков Борисович? — перепугался Стычкин.
— Не могу я быть Яковом Борисовичем, — засмеялся вице-президент, — когда мой водитель, телохранитель, помощник и вообще мудрый советчик зовется просто Андреем. Свобода, равенство и братство, как говорили в свое время французы. Так что выбирайте: или я становлюсь для вас просто Яшей, или вы сообщаете мне свое отчество…
