висевшую на проводе, спустя мгновение я слышала в голове чей-то голос, который кричал «Алё, эй-эй, алё, повесьте трубку…», я вздрагивала, поднималась и вешала трубку. Такая ситуация повторялась много раз, мне давали поручение, я начинала выполнять его, но тут кто-то входил в мою атмосферу, и все менялось. Я не могла ничего исправить, ни рассказать о том, что произошло, ни понять, что я должна была сделать или вспомнить, что я делаю не так. Я сижу на качелях. На дворе лето, тепло. Светит солнце. Лучи проникают сквозь листву, и я вижу капли на траве. Раннее утро, выпала роса, и внутри меня просыпается радость. Никто из окрестных детей не проснется так рано и не помешает мне.
Я раскачиваюсь и взлетаю высоко. Я словно лечу по воздуху. Ветер обвевает меня, и в животе становится щекотно. Я слышу легкое поскрипывание дерева и шелест листьев. Тепло разливается по всему телу, и я даю качелям остановиться.
Тихо, совсем тихо. Я чувствую свое тело. Начинает покалывать пальцы на ногах и на руках. Удовольствие разливается по всему телу. Скоро меня охватывает какой-то восторг, и тогда я «выхожу» из тела. Я «выхожу» из него и, немного отойдя от него, оборачиваюсь. Я вижу, как я сижу на качелях совсем тихо и блаженно улыбаюсь. Та, которая сидит там, выглядит приятно расслабленной, как будто она погрузилась в глубокое раздумье.
Появляются две знакомые фигуры. Они подходят ближе. Это Слире и Скюдде. Мы смотрим друг на друга. Мы не говорим слов, как обычные люди, потому что мы «видим» мысли друг друга. Мы можем «жонглировать» мыслями, «прятать» и «переворачивать» их, чтобы другие отгадывали их, как загадки. Мы можем «выворачивать их наизнанку» и придавать им совершенно иное значение, это интересно, как будто ум оживает и меняется все больше и больше. Двое ждут, пока третий думает. Разговор идет о жителях Земли и о том, что они будут делать. Слире, светловолосый, с живыми голубыми глазами, тот, у которого всегда полно идей, и который хочет делать все сразу, выбрасывает из себя каскад мыслей, которые становятся картинками в воздухе, становятся движущимися событиями и будят новые мысли. Он горячий и немного беспокойный. В глазах Скюдде грусть и мудрость, как будто он знает все о зле мира, но все равно может участвовать в нашем сумасбродстве. Он такой теплый, такой надежный и заботливый, я люблю его, потому что он помогает мне собраться с мыслями. Часто множество побуждений бросает меня куда попало, но с помощью Скюдде все останавливается, и возникают картины. Я знаю, что когда я с ними, жизнь наполнена и истинна. Нет ничего несовершенного и бессмысленного, как будто всякая тоска и огорчения исчезают, подобные чувства существуют только в теле и только там они могут причинять боль.
Другие люди, особенно те, которые боятся, могут сказать и сделать вещи, которые отзываются такой болью в теле! Как будто меня охватывает невыносимый жар, как будто я взрываюсь, все тело разрывается на куски. Приходит истерика, я кричу, лягаюсь, кусаюсь, бросаюсь на землю, бьюсь об нее головой и пытаюсь унять тело. Чаще всего достаточно немного покачаться, тогда появляется влага, и мир опять становится хорошим.
Все параллельные реальности, которые я переживаю, сменяют друг друга, и иногда я не могу ничего с этим поделать, но иногда у меня получается мысленно призвать мир знаний, мир цветов, мир звуков и мир боли.
Когда я с людьми, я должна или не должна делать множество вещей. Я не должна говорить, чего я хочу, потому что тогда я буду невежливой. Я должна здороваться определенным образом, иначе большие рассердятся и назовут меня невоспитанной. Иногда, когда я что-то говорю, бабушка говорит, что я грешная, иногда она заставляет меня говорить «Извините», хотя я не знаю, что значит «Извините» и почему человек так говорит. Я вижу, что люди успокаиваются и теряют интерес ко мне, тогда я опять «учиняю» что-нибудь, и возникает та же самая картина. Некоторые смеются, но большинство считают, что меня нужно поместить в соответствующее учреждение. Жизнь иногда бывает такой странной. Как будто с другими людьми человек абсолютно не может быть таким, какой он есть, как будто это помешает другим, а человек не должен нарушать душевный покой других.
К сожалению, я любила нарушать душевный покой других и не могла перестать то и дело расшатывать его. Душевный покой матери было так легко нарушить: мне достаточно было войти в комнату. Она начинала сердиться, когда видела мой взгляд, или, как она говорила, «язвительную ухмылку на моем лице». Она считала, что это может «довести до бешенства дохлую лошадь», так же как и ее саму. Она думала, что иметь такого ребенка утомительно, но она была рада, что за меня отвечает папа, и она часто «сдавала» меня ему, чтобы побыть немного в состоянии душевного покоя. Она часто говорила, что она смогла бы иметь еще десять таких детей, как мой брат, но больше ни одного такого, как я, и что я досталась ей за ее грехи. Я часто ждала, чтобы узнать, как выглядят эти грехи. Это было такое странное слово, у него была особая форма, мне она нравилась, но она никогда не объясняла, откуда взялись ее грехи и как они выглядели.
Единственным человеком, который не говорил мне, что я должна вести себя хорошо, был мой отец. Правда, Эмма тоже не делала этого, но ее как телесного существа больше не было. Эмма поехала в Гётеборг и умерла, она больше не вернулась в обычный мир. Зато папа говорил мне, какой, по его мнению, люди хотели бы меня видеть, и спрашивал меня, не могла бы я делать так, потому что так было бы лучше. Я делала, как он говорил, пока я могла, это зависело от того, чего не хватало у меня в голове в данный момент, что я могла держать в памяти, потому что я каким-то образом понимала, что лучше всего делать так, как он говорил.
Он пытался научить меня, что не нужно реагировать, когда думаешь, что другие глупы, нужно просто думать, что они странные, и не обращать внимания. Это у меня не получалось, вместо этого получалась «вспышка», но время от времени я могла уставиться на человека и «не вмешиваться», тогда было странно, потому что «вспышка» начиналась у него. Наверное, когда он говорил, что я «реагирую», он подразумевал что-то другое, скорее он имел в виду, что когда человек был раздражен, я цеплялась за это и не могла перестать, так что человек каким-то образом взрывался, приходил в ярость или у него начинала болеть голова. Такие люди часто начинали ругать папу или маму, что я избалована и что мне нужно «задать встрёпку», что это мне совсем не повредит.
Папа отвечал, что встрёпка как раз повредит мне, он знает, что это не помогает, что это негативно влияет на мою способность быть вежливой или воспитанной, и что, на его взгляд, взрослые люди должны быть достаточно зрелыми, чтобы невинный ребенок не мог вывести их из себя.
Из-за этого слова «невинный» обычно возникала новая перебранка между взрослыми, и воздух наполнялся удивительными цветами и формами, и я сидела под каким-нибудь стулом или под столом и следила за всеми перипетиями этого представления.
Иногда дело кончалось тем, что человек спешно уходил и больше не приходил к нам. Он думал, что папа совершенно рехнулся и его нужно засадить под замок, что он еще хуже, чем я. Папа дружелюбно улыбался, говорил: «До свидания» и просил человека подумать еще раз и прийти снова, потому что он не злопамятный и надеется, что это относится и к его собеседнику.
Мама выслушивала это все и каялась. Просила и умоляла, извинялась и унижалась, иногда взывала о снисхождении, иногда они все равно уходили, и тогда мама писала извинительное письмо и каялась еще пуще. Большинство возвращались, и эти происшествия постепенно превращались в забавные истории.
Этот мир, эта реальность, в которой я находилась, часто помногу раз за сутки, была сначала очень светлой и приятной и совершенно не страшной. Только обычная реальность была незнакомой, сложной и пугающей, была неприятной и не по-хорошему болезненной, была непонятной и приносила столько беспокойства. Но когда мне было одиннадцать-двенадцать лет, все изменилось. Появились черные, демонические картины и пугающие звуки и свет. Еще я начала понимать, что другие заняты иными вещами и понимают реальность иначе. Я стала интересоваться окружающими людьми и окружающим миром по- другому, стала видеть другими глазами, было очень трудно и сложно, но и приятно.
Папа стал время от времени, по воскресеньям, брать меня, старшего брата и еще одного ребенка на утренний сеанс в кино. Я по большей части находилась на полу, ползала или сидела под стулом, но однажды какой-то фильм захватил меня. Папе удалось заставить меня смотреть и видеть то, что двигалось на экране, и я прилипла к нему, я была зачарована.
Потом в течение нескольких лет я смотрела все фильмы, которые мне попадались. Я сидела в зале и погружалась в изображение, «кружилась» в действии фильма и по-новому понимала обычный мир и что происходит между людьми.
