бревно.
Дэвид сказал, что его привлекло выражение моего лица в тот день, когда мы впервые встретились в зоопарке.
'Я почувствовал, что ты понимаешь, — говорил он, — мне показалось, я встретил человека, который знает все, что знаю я сам. Глядя на тебя, я был уверен, что встретил человека, который испытывает такое же влечение к крокодилам, как и я. Когда я стоял, разглядывая тебя и крокодилов, я чувствовал, что вы знакомы друг с другом целую вечность'.
Я не стал говорить ему, что благодаря фотографиям я жил с его образом несколько месяцев. За те шестнадцать недель, что я не расставался с квартетом его изображений, я оживил его образ. В моих мечтах он возникал из темноты, говорил со мной, целовал меня, обнимал и — слушай внимательно — это был реальный человек. Я дал моему вымышленному Дэвиду характер и имя. И когда я его, наконец, встретил, он оказался точно таким же. Даже его манера говорить, его походка, даже его имя были теми же самыми.
Сказать, что я влюбился в него с первого взгляда, было бы неверно. Я был влюблен в него целую вечность до того, как мы встретились. Мы ни разу не предавались этой бесконечной пустой болтовне, которая обычно сопутствует началу отношений. Мои мечты и фотографии уже выполнили эту предварительную работу. Я уже знал его чувство юмора, его симпатии и антипатии, то, как он не переносит домашних животных, знал каждое движение его языка, когда он занимается любовью. Как корчатся и изгибаются пальцы его ног в секунду оргазма. И, к моему удивлению, казалось, он знает меня. Когда мы уходили из зоопарка, мы уже были любовниками, неразрывно связаны вместе, и оба уже предвкушали предстоящие нам наслаждения и муки.
О, мой дорогой маленький Доминик, мой безликий мальчик, мой бескрылый голубок, ты думал, что я — часть твоей истории. Ты думал, что это история о тех летних днях, когда ты раскрыл сам себя, а я, Билли Кроу, стал твоим наставником. Но ты ошибся. Это вовсе не твоя история. Она не была твоей и никогда не будет. Это моя история, история о том, как однажды, глядя в окно, я увидел мальчика, снимающего рубашку в доме напротив, и как я решил, что хочу этого мальчика, хочу, чтобы он полностью принадлежал мне, так, что я смогу, наконец, позабыть своего Дэвида…
Нет, я не должен говорить тебе всего сразу. Талант рассказчика не в том, чтобы говорить, а в том, чтобы многое оставить недосказанным.
Так почему же я так хочу забыть Дэвида?
Иногда ты встречаешь кого-нибудь и удивляешься: что же ты делал все годы до этой встречи? Этот человек объясняет тебе кто ты такой, берет тебя, мнет, как глину, пока ты не примешь новую форму. Иногда этот человек — отражение твоего собственного я, твоих желаний, порой он, даже если ты этого и не знаешь и пытаешься отрицать, разрушает тебя, создавая новое. Таким человеком стал для меня Дэвид.
У него было множество друзей и толпы знакомых. У меня было много знакомых, но мало друзей. Пока развивались наши отношения, я был втянут в водоворот его светской жизни. Но для меня это был омут унизительных ощущений. От меня требовалось, чтобы я чувствовал все меньше и меньше, чтобы я просто находился рядом, стал его придатком, мои собственные чувства сводились на нет благодаря гипнотическому эффекту присутствия Дэвида; это был нескончаемый водоворот, вынуждавший меня задыхаться от тоски, когда я думал о чем-то, кроме Дэвида.
Это Дэвид купил мне всю одежду, которую ты видел. У меня почти не было денег. Он же был из довольно богатой семьи. Так что он решил 'развить мою индивидуальность'. Он покупал мне тряпки. Он украшал меня, словно живую марионетку.
— Эта одежда — подлинный ты, — утверждал он.
— Ты так считаешь?
— Да, — отвечал он. — Ты выглядишь намного более живым. Таким витальным. Как ты себя в ней ощущаешь?
— Неплохо, — отвечал я.
— Но вот твои волосы…
И моя голова была выбрита, а оставшиеся волосы покрашены в синий цвет, уши проколоты, и теперь, ловя свое отражение в витрине, я думал: кто этот незнакомец? Но этим незнакомцем был я сам. Я обитал в шкуре, которую не чувствовал своей, жил жизнью, потерявшей направление и смысл, тусовался с людьми, которые не знали и не понимали меня, обсуждал книги, которые не читал, смеялся шуткам, не казавшимся мне смешными. Короче, я перестал понимать, что значит быть Билли Кроу. Я существовал только для того, чтобы находиться рядом с Дэвидом. Меня выставили, словно зверя в зоопарке. Когда он не говорил со мной, мне было нечего сказать. Я ходил туда же, куда и он, делал то же, что и он, даже думал так, как он. Все его предрассудки и пристрастия стали моими. Немногих друзей, которые у меня были прежде, я отверг. Когда мы встречались, я говорил только о Дэвиде. Их это обижало и раздражало, и, в конце концов, они оставили меня наедине с моей страстью.
Днем я тосковал и грустил, ночью же, когда застывал в объятьях моего Дэвида Блю, все мои сомнения развеивались и испарялись от жара его страсти, и я лежал, улыбаясь, и счастливо прислушивался к убаюкивающему ритму его дыхания.
Дэвид был на вершине самоуверенности, когда я чувствовал себя неловко. Он был счастлив, когда я грустил. Он не позволял мне ни малейшей независимости. И я принял все его условия. Потому что у меня не было выбора. Быть вдали от него хотя бы на секунду казалось пыткой, все во мне с властной силой требовало его. Хотя быть с ним было кошмаром, остаться без него означало умереть заживо.
Ты наверное скажешь — о, я даже вижу как ты это произносишь: 'Так почему же ты позволил, чтобы все это произошло? Как это можно впасть в такую одержимость?'
Мой Доминик, беда в том, что это происходит само собой, ты, как личность, не имеешь к этому отношения. Бывают люди, способные разрушить тебя силой своего взгляда. Конечно, тебе может повезти. Ты можешь никогда такого человека не встретить. Но если тебе все же доведется… в таком случае знай: у тебя не останется выбора. С первой же секунды ты окажешься на крючке. Если ты встретишь такого человека — ты, словно смертный пред ликом Горгоны. И я на собственном опыте изведал, что даже их отражение опасно.
Когда появился Дэвид, мое сердце окаменело от любви. Я уже почти лишался чувств, разглядывая его фотографии, но когда увидел его… увидел его рядом с крокодилами… когда он сказал: 'Они ведь прекрасны, правда? Крокодилы', — в тот момент я уже смотрел со стороны, как превращаюсь в безмолвный камень, и не мог сопротивляться.
Дэвид любил демонстрировать меня своим друзьям.
— Он такой чудесный, — говорили они. — Выглядит изумительно. Где ты его нашел?
— В зоопарке, — отвечал Дэвид.
И они смеялись и щупали мой сверкающий пиджак из змеиной кожи.
Дэвид любил делать вид, что он беден, хотя у него была куча денег. Мы поселились в заброшенном доме на юге Лондона и наполнили его аппаратурой — телевизорами, видеомагнитофонами. С нами жила знакомая Дэвида Шерон — или Шазза — Кардинал.
Ей было лет тридцать пять, она была разведена, у нее были двое детей, которых она никогда не навещала. Каждую ночь она приводила к себе мальчика, а то и нескольких. Они были намного младше ее, многим не исполнилось и двадцати, и они трахались с таким шумом, которого я никогда прежде не слышал.
Утром, когда я готовил на кухне завтрак для Дэвида, ее мальчики проделывали путь на звук кипящего чайника, как правило голые, чешущие в паху, их спины и груди покрыты сетью царапин и укусов.
— Шазза хочет чаю, — сообщали они.
И я собирал на подносе ее обычный набор: чайник, тост, лимонный мармелад, мюсли.
Позже, когда Дэвид уже вставал и одевался, мы сидели в гостиной, и Шазза, в бусах и кафтане, описывала ночные похождения.
— Боже мой, что это была за ночь! Всего шестнадцать лет. По крайней мере, он так сказал. Могу поклясться, ему пятнадцать. И с таким хуем. Дорогой мой, ты никогда не видел такого. И всю ночь. И стоило ему только кончить — бац, и он снова был готов к бою. Куда он мне только не вставлял. Уверена, у него это в первый раз. Такой невинный. Это сразу заметно. Он все время повторял: 'А можно я сделаю то, а можно это?..' — как будто я новая игрушка или что-то такое. Но мне все равно. Я совсем не против. Если они
