на костылях, а потом куда-то съездил и вернулся с деревянным протезом. Заказал себе еще два запасных, а среди партизан получил кличку Деревянная Нога. А посмотришь, как он ходит, никогда не подумаешь, что вместо одной ноги протез.
Теперь стал терять терпение Иса. Слишком много народу у одного костра может привлечь ненужное внимание, показаться подозрительным. Переговорил о чем-то с Сулейманом по-чеченски, потом по кавказскому обычаю обнял и поцеловал его в щеку на прощание.
Обратный путь мы проделали молча, сердились друг на друга. Я на Ису за то, что он прервал встречу с Сулейманом, Иса на меня за то, что я попытался что-то сделать самостоятельно, без его разрешения и помощи.
Когда мы подъезжали к деревне, сказал, что постарается, чтобы я мог снова увидеться с Сулейманом и спокойно поговорить. Но только в деревне, вдали от людских глаз и ушей, чтобы никого не подвергать опасности.
— У себя можешь делать, что хочешь, но здесь все по-другому. Тут, если хочешь чего-то достичь, ты должен поступать по-нашему. Понимаешь? — бросил рассерженно, как учитель, который вдруг понял, что его ученик так ничему не научился, ничего не умеет.
Мы стояли перед облупившимся четырехэтажным домом, который на время войны стал его башней из камня. Башней из камня был он и для меня с тех пор, как я ворвался в жизнь Исы, стремясь увидеть, как же там все на самом деле есть, по другую сторону границы.
Похожие один на другой дни я проводил в квартире Исы. Поначалу просто отдавался течению времени, пассивно и бездейственно. Потом, когда время строптиво замерло на месте, я разработал для себя подробное расписание занятий.
Стало ясно, что все обитатели дома функционируют по одному и тому же принципу. Иса был вечно занят, вечно в бегах, выходил из дому в четверть десятого, возвращался к обеду, а потом, ближе к вечеру шел вместе со мной на прогулку к реке. Лейла с невесткой с утра до вечера возились на кухне.
Аслан, серьезный, педантичный, учил в своей комнате английский и физику по старым русским учебникам. А вечерами занимался гимнастикой и поднимал тяжести. Ко мне заглядывал почти всегда в одно и то же время. За полчаса до обеда и за полчаса до ужина.
Навязанный режим регулировал время и придавал ему смысл.
Утром, после завтрака, я заставлял себя два часа читать. Романы с полки в моей комнате не годились на то, чтобы целиком занять мои мысли. Этой цели лучше служила толстенная книга по истории чеченцев, которую Иса выпросил у кого-то из знакомых. Почти пятьсот страниц, разделенных на двадцать три главы. Я читал ежедневно по одной главе, а потом до обеда делал подробные заметки.
Распорядок дня после обеда зависел от электричества. Обычно его не было, и квартира тонула во мраке. Тогда я запирался в своей комнате и при свечах приводил в порядок старые записи. Потерявшие актуальность выбрасывал, другие переписывал заново, придавая им новый смысл. Вечерами Иса вел меня на прогулку к реке.
Я сам удивился, как быстро мне удалось привыкнуть к жизни без электричества и водопровода. Воду приносили из колодца женщины — ни один чеченец бы не допустил, чтоб кто-то увидел его несущим тяжелые ведра. Без света я тоже научился жить. Только входя в комнату, все еще машинально тянулся к выключателю, чтобы магическим щелчком разогнать темноту. Такие чудеса в Чечне уже не случались, казалось, ее жители давно смирились с этим.
Если все-таки появлялось электричество, а Иса не ждал никаких посетителей, после обеда я шел в гостиную, где вместе с хозяевами смотрел телевизор.
В тяжелые дни Иса оставался дома. Он объяснял, что чеченцы делят дни на тяжелые, когда все валится из рук, все идет наперекосяк, ничего не получается, и легкие, когда наоборот все удается. По словам Исы тяжелыми днями были воскресенье, понедельник и, прежде всего, суббота. В такие дни лучше не браться за что-то серьезное, убеждал он. Зато в среду, а особенно в четверг работал, как заведенный. В эти дни все должно было получаться. Даже имам Шамиль — говорил Иса — так планировал свои походы, чтобы выступать именно в четверг.
В тяжелые дни Иса сидел за столом напротив телевизора. Это было его место. Когда он был дома, никто не осмеливался его занять. Впрочем, у каждого из домашних было свое место и своя роль. Меня Иса сажал за стол рядом с собой, боком к телевизору. Третий стул, на котором приходилось сидеть спиной к экрану, всегда оставался пустым. Ждал случайного гостя.
Остальные члены семьи рассаживались на диване под стенкой. Женщины, Лейла и молчаливая Этимат, жена Аслана, смотрели телевизор, стоя в дверях комнаты. Они приводили комнату и кухню в порядок после обеда, начинали готовить ужин, исполняли бесконечные требования и капризы Исы.
Иса, никого не спрашивая, решал, какие программы или фильмы мы будем смотреть. Он и только он имел право вести разговор за столом. Другие могли только слушать и ждать, когда Иса позволит им принять в нем участие. Надолго или всего на минутку, в зависимости от потребностей и заинтересованности хозяина.
Я перенимал их обычаи и порядки. За столом молчал, пока не отзовется Иса, а разговаривая с ним, старался не обращать внимания на Аслана, Ислама или Этимат, которые, если не было ничего интересного по телевизору, раскладывали нарды, популярную на Кавказе игру с шашками и костями.
Впрочем, я заметил, что они стали относиться ко мне, как к своему, хоть и не до конца. Конечно, они привыкли к моему присутствию в их квартире, в их башне из камня, я был для них своего рода развлечением. Но скорее я был нужен им как пришелец издалека, благодаря которому можно хоть на минуту забыть о нависшей угрозе и страхе перед завтрашним днем. Мои дела, заботы, прозаические хлопоты, которые я создавал своим присутствием, позволяли Мадаевым забыть или хотя бы отвлечься от собственной гнетущей повседневности.
Так или иначе, когда я входил на кухню, женщины прерывали свой разговор, чтобы выслушать меня, а в гостиной Аслан и Ислам вскакивали со своих мест так же, как когда входил их отец. Я и сам машинально вставал, как только появлялся Иса. Иса трактовал меня как своего подопечного, старшего сына, Аслан и Ислам — как старшего брата, которому надлежит оказывать такое же уважение, как отцу. Ислам украдкой покуривал, но не осмеливался взять сигарету в руки на глазах отца и даже Аслана. Поначалу при мне курил, не стесняясь. Потом я его больше не видел с сигаретой.
В отношениях с отцом сыновья были обязаны вести себя достойно. И они беспрекословно подчинялись этому правилу. Я никогда не видел, чтобы кто-то из них пошутил, или хотя бы улыбнулся. Никогда ни одного теплого жеста, сердечности. Никогда не видел, чтобы Иса обнял кого-то из сыновей, поцеловал.
— Чеченцу нельзя любить, — сказал он мне как-то. Как бы шутя.
Впечатлительным, эмоциональным чеченцам суровый горский обычай запрещает открывать душу. Тут не принято говорить о любви, разве что речь идет о любви к Родине, Богу и матери, или о граничащем с любовью братстве по оружию и мученичеству.
Признаваться в любви можно, в крайнем случае, самому себе. Но традиция наказывает внешне проявлять презрение к чувствам, не выдавать своей слабости, сохранять каменное, невозмутимое лицо стойкого воина.
Обязанность соблюдать все каноны так понимаемого рыцарства отнимает у чеченских детей привилегию отцовских объятий и нежности. Иса прямо-таки гордился тем, что никогда не играл с сыновьями, ни одного из них не разу не держал на коленях.
— Именно поэтому они и выросли стойкими и крепкими юношами, а не слезливыми бабами, — убеждал он меня. Отец должен воспитывать из сыновей воинов. Так меня воспитывал мой отец, я так воспитывал Аслана, он так же воспитает своего сына. А я, дедушка, смогу с внуком играть и обнимать его хоть до потери сознания. Но с сыном? Никогда. Нельзя мне этого делать.
На Кавказе сыновья принадлежат отцам. Если распадается семья, отец имеет право забрать детей. Другое дело, что в последнее время горцы почти не пользуются этой привилегией и брошенным женам оставляют даже сыновей.
Иса много раз повторял, что святым долгом отца является воспитать в сыне характер рыцаря, воплощением которого в их глазах должен быть отец. Так что отец просто обязан быть образцом, учителем. И действительно, отношения между чеченскими отцами и сыновьями больше напоминали мне отношения