— Абсолютно. Мне с ребятами начихать. Когда ты нужен, тебя нет.
— Так поцелуй меня в жопу. Пойду напьюсь! До чёртиков! И буду валяться как свинья!
— Это твоя жизнь. Делай, что хочешь. Нам больше нет до тебя никакого дела.
— Сниму мексиканскую бабу! Алиса из Ногалеса, вот и я! Как тебе такие яйца?
— Чтоб ты подцепил заразу какую-нибудь!
— Вот помру я до развода, Мэрилу. Что будешь делать? Найдётся ли ещё кто-нибудь разгребать твоё дерьмо, не знаю. Всего хорошего, детка! С тремя детьми на руках и кучей проблем, кому ты нужна. Без меня тебе жизни нет!
— И не мечтай, пьянчуга дешёвый!
— Ну и катись, чокнутая сучка!
— Больше нас не беспокой.
— Ни за что, будь уверена.
— Прощай…
— Иди ты!
Я свернул в Ногалес поточить рога, оттуда плавно перебрался в Эль-Пасо и далее в Хьюстон. За несколько дней до Рождества я остановился у какого-то ручья на востоке Техаса, раздумывая, вернуться ли в Чикаго или упереться копытом и попытать счастья во Флориде: повезёт, буду тискать статейки в газету, не повезёт, буду продавать устриц туристам.
В ту ночь мне приснился сон. Наш дом в Кристал-Лейк стоит заколоченный, почтовый ящик с моим именем валяется на земле, и вокруг — ни души. Я узнал у соседей, что Мэрилу и детей выселили. Куда они уехали? Увижу ли их снова?
Я подскочил как ужаленный и без остановок помчался в Чикаго, всю дорогу хлюпая носом, так что от горьких слёз почти не видел дороги. Я приехал, дома никого не оказалось. Но собаки резвились на заднем дворе, окна заколочены не были, и почтовый ящик висел на своём месте.
Я вернулся — мрачный, с пустыми карманами, разочарованный в рынке труда и злой, потому что не смог найти работу ни в одной газете.
Я поехал в Баррингтон и временно поселился в подвальчике у родителей, потом позвонил Мэрилу и сказал, что вернулся.
Я послал ей 100 долларов — у самого почти ничего не оставалось, — чтобы у ребят было весёлое Рождество — с индейкой и подарками. К деньгам я присовокупил дюжину роз.
В первый день Рождества я позвонил.
— Ты успела купить детям подарки на деньги, что я послал?
— Да, Санта-Клаус уже побывал здесь.
— Давай поговорим о нас: может, всё ещё поправимо?
— Я получила розы, если ты об этом говоришь. Но предупреждаю тебя, Брекк, тебе не умаслить меня цветами!
— Упрямая ты сука, Мэрилу, но всё равно с Рождеством!
— Прощай, болван…
Я просрочил алименты на месяц, и 1-го января адвокат Мэрилу передал мне повестку в суд за это нарушение. Она даже не удосужилась сообщить адвокату, что я вернулся и где обретаюсь.
Через неделю я предстал перед судом и сообщил, что потратился в пух и прах и не могу позволить себе юрисконсульта, и тогда судья отложил слушание на месяц.
В январе я мотался вокруг Чикаго в поисках работы. С работой было туго. Так что я даже стал подумывать о возвращении во Вьетнам. Я знал, что там надо делать, там я чувствовал себя в своей тарелке, а здесь — неуютно.
После возвращения из Вьетнама умерла часть моей души. Меня мучила постоянная депрессия. Я чувствовал, что мне не удаётся переплавить свой боевой опыт во что-то значимое. Соединённые Штаты Америки больше не были моей родиной. Я был иммигрантом в собственной стране, мне было страшно одиноко, я стал чужим всем, кого знал. Я не мог приспособиться. После развода я получал долгожданную свободу, но не представлял, как ею распорядиться.
Я был в растерянности.
Разъезжая по стране в поисках работы, я видел города, похожие друг на друга как две капли воды: повсюду гостиницы «Холидей Инн», забегаловки «Макдональдс» с золотыми арками, дворники, обхаживающие лужайки, торговые центры и голые безлесые предместья, народ на новеньких автомобилях, уличные пробки и бестолковая работа. Казалось, все американцы озабочены больше своим внешним имиджем, нежели внутренним содержанием.
Ничего нового.
Страна моя стала однообразной.
Я подумал об отдыхе в каком-нибудь тихом местечке вроде залива Монтего-Бэй. Солнце, прибой, девушки в набедренных повязках из травы, а я — занимаюсь любовью тут же неподалёку, пью с одноглазыми пиратами в Бухте Контрабандиста и везу травку из Мексики в Ки-Уэст в 30-футовом шлюпе, чтобы по-быстрому зашибить деньгу.
Ещё мне хотелось выкрасть Билли из его семейной тюрьмы и махнуть во Вьетнам журналистами- внештатниками писать о войне, пить пиво в Бангкоке во время коротких передышек и трахать крольчих.
Войну, пьяные загулы и проституток я вспоминал теперь с грустью. Мысленно я по-прежнему оставался в Сайгоне.
Я ещё не вернулся домой.
Я как будто угодил в ловушку. Жизнь стала похожа на кораблик в бутылке. Двигаться нельзя — но я сам создал себе такую жизнь…
Глава 46. «Малыш Билли»
«Все солдаты чувствуют вину за то, что нарушили запрет на убийство, вину такую же старую, как сама война. Прибавьте к этому чувство стыда за участие в боевых действиях, которые — прямо или косвенно — привели к гибели мирного населения. Плюс ко всему — общественное порицание, из-за которого воюющий солдат чувствует личную ответственность за войну, — и вот вам готовый растиражированный портрет ходячей бомбы с часовым механизмом…»
Я потерял всякую связь с Билли сразу после армии. Моя жизнь разваливалась на куски, и я не хотел обременять его своими проблемами по вживанию в мирную реальность. Мне было очень стыдно. Гораздо позже, когда у меня уже появилось несколько вариантов этой книги, а горькие воспоминания о Вьетнаме схватили меня за горло, я стал вспоминать о Билли чаще и чаще.
Что с ним стало? Прошёл ли он за годы разлуки через такие же испытания, что выпали мне? В чём- то мы были с ним очень похожи, а в чём-то — такие разные. Я подозревал, что для психиатрии он стал таким же тяжёлым пациентом, как и я. И мне загорелось разыскать его и расспросить о жизни после войны.
Поэтому в феврале 1983-го года, через пятнадцать лет после нашей последней встречи, я начал поиски.
Я жил тогда в провинции Альберта, Канада, и перво-наперво отправился в публичную библиотеку в Калгари.
Его след простыл. Его имени не было в телефонном справочнике Чарльстона, но это меня не удивило. Я предположил, что ему не сиделось на месте и он, как и я, колесил по свету в поисках самого себя. Но в справочнике были другие люди с такой фамилией; я выписал адреса всех Бауэрсов и в надежде,
