Капитан Ленц потерял больше, чем 40 человек. Он потерял 40 товарищей. Людей, с которыми он ел, спал и сражался бок о бок, ибо он любил свой отряд.
Он посмотрел на цифры и заплакал. Он знал каждого. И вот теперь нужно заполнять формуляры. Делать записи в солдатских книжках. Собирать солдатские пожитки: нераспечатанную почту, одежду, личные вещи.
— Чёрт бы побрал эту войну! — прошептал он про себя.
Несмотря на раны, ему нужно было писать их родителям и жёнам. Конечно, письма придут первыми…
Что тут скажешь? Где взять слова? Письма должны быть искренни, обдуманны и полны сочувствия…
Капитан погладил перевязанную руку, прищурился и начал писать…
«Я очень сожалею, но понимаю, что вам хотелось бы получить полную информацию об условиях смерти вашего…в боевых действиях в Республике Вьетнам».
— Чёрт бы побрал эту войну! — проворчал он опять. Что проку в словах сожаления? Отцу нужен сын, жене — муж. Не слова нужны…
Это была трудная работа для пехотного офицера, которому всего 28 лет и для которого власть на поле боя означала огромную ответственность за роту солдат, которых он любил и которыми восхищался. И эта ответственность заставляла его делать всё возможное и для семей, оставленных его солдатами дома.
— Эй, Чарли, — крикнул сержант Котт, — был бы сегодня с нами — заработал бы «Знак пехотинца»!
— Правда?
— Вот именно, — вмешался рядовой, что чистил винтовку рядом с Коттом, — было так хреново, что мои мандавошки покинули судно. Боже, мои яйца до сих пор в узле…то есть узел в моих яйцах…а, хрен с ними!
Котт сидел на каске и составлял рапортичку о потерях.
— Капитан собирается представить Джинкса к кресту «За выдающиеся заслуги». И сам его тоже получит. Кое-кому достанутся Серебряная и Бронзовая звёзды. Что, блин, за день такой выдался! Эй, — подозвал он одного из солдат, — отнеси-ка список на КП. Пойду посплю.
Все раненые и погибшие получат медаль «Пурпурное сердце». Эту медаль — полтора дюйма ленты и портрет Джорджа Вашингтона на кусочке металла в форме сердечка — вручают любому солдату, пролившему кровь в бою.
Я съел на обед сухпаёк. И через час улетел на вертолёте снабжения, который привёз боеприпасы, форму и — самое главное — почту. В Лай Кхе я пересел на другую вертушку: ушло меньше 45 минут, чтобы перебраться из передового района батальона, что в «Железном треугольнике», на 8-ой аэродром в Тан Сон Нхуте.
Ничто на свете так не возбуждало меня, как прыжки на войну и с войны. Мне не верилось, что между тем, где я был днём, и безопасностью тыла всего несколько минут. Это были два совершенно разных мира. Это было похоже на полёт на космическом корабле к Сатурну и возвращение через несколько дней войны на прекрасных кольцах.
Когда вечером в ЮСАРВ я пришёл в клуб для рядовых, несколько парней из нашего отдела жаловались там на жизнь. Я взял пива и подсел к ним.
— А, Брекк, — вокликнул один из них, — Вернулся! Как всё прошло?
Я пожал плечами. Что я мог сказать?
— Что с твоими глазами? Лажа получилась, а?
Я кивнул.
— Что же всё-таки случилось?
— Хочешь знать?
— Расскажи.
— Четыре взвода сегодня отправились на задание.
— И…
— Назад вернулись только три…
Глава 30. «Отель «Гауптвахта»
«Настоящая беда войны в том, что на ней никому не дано убивать подходящих на то людей».
После операции «Манхэттен» я лёг на дно, довольный тем, что не таскаюсь каждый день по «Железному треугольнику». Несмотря на безопасность ЮСАРВ, мне всё больше претила показуха и необходимость шустро отдавать честь каждому новоиспечённому лейтенанту, мимо которого я проскакивал, мотаясь туда-сюда по отделу общественной информации.
На следующий выходной я отправился в Сайгон. Хотелось отключиться от войны, забыть всё, что видел: раненых и убитых, грязь и кровь — всё.
Я брёл от бара к бару по улице Тю До, и два военных полицейких снова потащили меня в каталажку — в любимый мой номер в отеле «Губа».
Дежурный сержант оставил меня дожидаться у стойки, а сам пошёл пописать. Полицейские укатили на джипе.
Можно было смыться, очень даже просто. И я размышлял об этом несколько секунд…
Я понимал, что меня легко найдут, так как у жирного сержанта были мои данные. Но мне было всё равно. А так как сержант всё ещё выгуливал своего «пёсика», я неспеша, как хозяин, вышел через главные двери, посмеиваясь как Санта-Клаус, поймал такси и растворился в городских закоулках.
Я знал, что мне не вернуться на Тю До. Слово будет сказано, и полиция кинется искать меня повсюду. Но Сайгон большой, и без больших усилий — если есть деньги — в нём можно прятаться сколько угодно.
Я поехал к Нгуен. К счастью, она ещё не ушла на работу. Я рассказал, что у меня проблемы и что мне нужно на время спрятаться.
— ВК ловить тебя, Брэд?
— Нет, — сказал я, — меня ищет военная полиция.
— А-а-а-а! — улыбнулась Нгуен, — хорошо, Брэд. Ты оставаться здесь. Нет полиция. Нет ВК. Я быть твоя девушка опять…любить тебя сильно.
— Слушай, — сказал я, — у меня осталось немного денег. Я могу заплатить.
— Хорошо!
Я стал жить у Нгуен и сутки напролёт проводил в пьяном дурмане: занимался любовью, слушал по радио вьетнамскую музыку и до самого возвращения Нгуен с работы часами разговаривал сам с собой о Боге и Дьяволе, об армии и доме. Ей приходилось работать в баре каждый день, чтоб хозяйка не уволила, но она всегда возвращалась к 11-ти вечера.
Нгуен приносила свежую вьетнамскую еду и скотч «Джонни Уокер» — по 16 долларов за бутылку на чёрном рынке — и на какое-то время наша совместная жизнь превращалась в блаженство.
Как-то она принесла ужин и поставила его передо мной. Я был голоден и быстро всё слопал. Пища была залита соусом «ныок мам» и на вкус была лучше, чем на запах.
— Нгуен, что это?
— Собака и рис, — последовал гордый ответ.
— Собака? Я ем собачатину? О не-е-е-ет…
К концу недели деньги вышли. На выходные Нгуен осталась со мной дома и выбегала на улицу только чтобы купить пиво и продукты. Я предполагал, что меня уже внесли в список ушедших в самоволку.
