Однако боялся, что в этот раз зашёл слишком далеко и что вместо обычной 15-ой статьи меня отправят под трибунал за дезертирство в военное время — и тогда закончить мне дни свои в федеральной тюрьме или, в худшем случае, расстрелом.
По прошествии восьми дней я решил вернуться и принять наказание. Нгуен умоляла меня остаться, говорила, что нам хватит того, что она зарабатывает в баре. Мне стоило большого труда убедить её, что моё возвращение будет лучше для нас обоих.
— Они посадить тебя под замок навсегда, Брэд. Я никогда тебя не видеть снова! Ты остаться…
— Прости, но я не могу, милая. Ведь я американский солдат. Мне надо вернуться…
— Я тебя не понимать! Ты уходить, я не хотеть больше тебя видеть!
Я вернулся в казармы ЮСАРВ около трёх часов дня. Джек Найстром сказал, что военная полиция заглядывала в отдел каждый день и алкала крови. Моей крови. Полицейские обещали подвесить меня высоко-высоко — и даже черти не найдут меня.
Очень скоро старшина роты узнал о моём возвращении. Когда он влетел в казарму, я спал. Он без церемоний растолкал меня и заставил одеться, потом, счастливый, сообщил полиции, что поймал того, кого они искали, что «блудный сын» вернулся.
Пара полицейских, поигрывая пистолетами, появилась через час.
— Привет, ребята! Помните меня? А я вас ждал!
— Вонючий козёл! — сказал коп поменьше ростом. Коротышка с жёстким лицом, маленький, хитрый и противный тип. Наверное, его вскормили волки.
— Не нужно тыкать своими железками, парни, здесь вам не загон, а вы не подручные шерифа из Тумстоуна. Сам пойду…
Меня схватили под руки и стащили с койки.
— Уберите свои блядские руки! — заорал я.
Я врезал коротышке в глаз и поранил ему кожу, из ранки потекла кровь, но меня всё равно повалили на пол, а вся казарма пялилась на потасовку с большим интересом: пристрелят меня или нет.
Один из полицейских ударил меня пистолетом по темечку, из глаз посыпались искры. Когда я пришёл в себя, на меня уже надели наручники и кандалы, потащили вниз по лестнице и швырнули на заднее сиденье джипа. Правый глаз коротышки заплыл от фингала, и рана сильно кровоточила.
В джипе недоросток стал лупить меня дубинкой по рёбрам, я в долгу не оставался: плевал ему в лицо и прохаживался на счёт его мамочки.
— Да пошёл ты, жопа! Твоя мамаша рожает козлов! Сосёт зелёную тряпочку Хо Ши Мина! Ненавижу вас, пуэрториканских мудаков…
«Бац!» — я получил удар по рёбрам.
— Хочешь помахаться, говнюк? Сними железки с моих рук, тогда посмотрим, кто кого.
«Бац!» — дубинка опять прошла по моим бокам.
— Тьфу, тьфу… — я плевал ему в лицо. Меня вырвало прямо ему на рубаху, хоть она и без того была забрызгана кровью. Я словно пёс на цепи рвался к нему, глаза мои от ярости налились кровью.
— Твоя мамка дешёвая шлюха, и когда мне развяжут руки, ты пожалеешь, что был когда-то каплей спермы на её ляжке! Пожалеешь, что не подох ещё в детстве! Освободи меня, и я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще родился, слизняк! Свинья!
— Маленький, а как широко рот открывает, — сказал коротышка. «Крэк!» — и дубинка в третий раз ударила по моим рёбрам.
— Я грёб тебя и прыщи на твоей жопе, и трёхногую клячу, которая ковыляла под тобой…
— Кажется, ты ещё не врубился, — сказал коротышка. «Бац!» — мне снова крепко вмазали.
— А мне по фигу. Мои рёбра не сломаешь. Я стальной!
«Бац!»
— Я трахну твою сестру!
«Бац!»
— А потом твою мамашку!
«Бац! Бац! Бац!»
— Тупой ублюдок, я всё равно убегу…
«БАЦ! БАЦ! БАЦ! БАЦ!»
И так всю дорогу до гауптвахты. Я плевался и ругался, а он тыкал мне под рёбра дубинкой. Я морщился и задыхался и снова кидался на него, как разъярённый шершень.
Когда мы наконец приехали, из меня уже выколотили весь лоск. Коротышка дубинкой заставил меня встать к стенке, другой коп приставил к моей груди пистолет. С кандалами на ногах я еле двигался, словно спустил штаны до лодыжек.
— Давай поглядим, как ты сейчас побежишь, — подначивал короткий.
— Бабки кончились, не сейчас… Были бы деньги на пивко да на велелье с китаяночкой в Шолоне…
— На, — сказал коротышка, — вот тебе деньги, бери…
— Нет, ребята, не сегодня, срок только начался. Убегу, когда вас не будет рядом…
— Не тушуйся, бери, бери, — подталкивал он, — посмотрим, как ты убежишь…
— Да у вас, ребята, клёвое чувство юмора. Клянусь, что вне службы вы простые парни, каждую неделю пишете мамане длинные письма…
— Как уже сказано, — вмешался полицейский повыше ростом, — ты выходишь отсюда, а я делаю в тебе дыру, в которую можно калитку вставлять!
— Пусть иду я долиной смертной тени, не убоюсь зла, ибо я самый хитрожопый заключённый в этой каталажке. Да здравствует «губа»!
— Хорош, ничего не скажешь, — мелкий снова пришпилил меня к стене дубинкой.
— О нет, добрый господин, я просто вас не перевариваю!
С меня сняли наручники и кандалы, раздели до исподнего и втолкнули в тёмный, вонючий каземат в восемь квадратных футов, в котором уже сидело девять солдат. Сырой и холодный бетонный пол. Огромные тараканы и голодные крысы.
«Диета» — чёрствый хлеб и тухлая вода.
На третий день та же парочка приволокла ещё одного солдата, который перебрал лишнего в одном из баров. Джи-ай поносил двух горилл на чём свет стоит. Они избивали его дубинками, но солдат отбивался и орал во всё горло. Его лупили до тех пор, пока лицо его не залило кровью. Тогда дежурный сержант запер его одного в соседней камере.
Но парень не унимался.
— ЗАТКНИСЬ, ТВОЮ МАТЬ! — крикнул жирный дежурный.
Солдат костерил полицию и требовал выпустить его.
— Я ничего не сделал. Выпустите меня! Мне надо назад в расположение, я из аэромобильной…
Тогда сержант открыл камеру, чтобы полиция убедила его утихомириться. Мы слышали, как солдатика снова лупили дубинками. Пинали ногами. Но чем сильнее били, тем громче он ругался.
— Не бейте меня, Господи! Пожалуйста, прекратите…я ничего не сделал, сволочи!
Удары сыпались и сыпались. Наконец, крики прекратились. Наступила мёртвая тишина. Ни криков, ни стонов. Солдатик потерял сознание.
— О Боже, — сказал толстый сержант, — убирайте его из мой тюрьмы…зовите санитаров, скажите, что нашли его таким на улице!
Прибежали санитары и вынесли солдата на носилках. Он был весь в крови, узнать его было невозможно.
Заметив, что мы всё видим, полицейские быстро прикрыли его лицо плащ-палаткой.
— Поздно…парень умер, — сказал один из санитаров, таща солдата к неотложке.
Полицейские ушли, сержант с грохотом захлопнул железную дверь в наш блок и выключил свет.
«Что с тем пареньком», спросили мы; «с ним всё нормально», ответил дежурный.
— Это грёбаное враньё, толстый! — заорал я. — Санитар сказал, что он умер. Ты убил его. Ты! Врёшь и не морщишься. Судить тебя надо за убийство, козёл! Ну погоди, выберусь отсюда. Ты у меня попляшешь. Что творится…
