– Хватит! Отведите ее в тюрьму под надежной охраной! Но сперва обыщите.
По полицейскому приказу несколько женщин, полных сочувствия и любопытства, уединились со мной в помещении, которое я планировала занять, и там робко обыскали мою поношенную, почти нищенскую одежду, с жалостью осмотрели мои два рубля и аккуратно положили их обратно в карман.
На дворе меня ждал конвой – 12 крестьян, вооруженных дубинками. Меня посадили на телегу и отвезли в Тульчин. Бродя по базару, я часто видела здание странного вида и пыталась понять, для чего оно нужно. От посторонних взоров его скрывал высокий забор из досок, заостренных сверху, над которым поднималась лишь крыша из красной черепицы. По своей наивности я нередко задумывалась, какой странный человек мог бы построить себе такое жуткое жилище.
Когда мы приехали в Тульчин, телега подкатила как раз к этому странному дому. Широкие ворота открылись.
Когда мы въехали на голый, унылый двор, к нам медленно подошла большая тощая свинья, жалобно похрюкивая. Ее арестовали за нарушение границ собственности, и, поскольку ее хозяин не появлялся, она уже целую неделю голодала на тюремном дворе.
Огромный дом, похожий на амбар, разделялся на четыре большие камеры. В каждую из них поместилось бы несколько десятков узников. В тот момент они пустовали. Меня поместили в одну из камер. Мешок был при мне, но бумаги, карты и инструменты у меня отобрали. Деревянные топчаны были широкими и чистыми. Я легла и уснула.
Когда на следующее утро я проснулась, у моего окна стояло несколько часовых. Это меня заинтересовало. Мне было любопытно знать, о чем крестьяне думают, что они видели и слышали. Окна открывались. Поговорить со стражей и что угодно передать им было совсем нетрудно. Главным образом я надеялась найти среди них человека, который предупредил бы Стефановича о моем аресте. Мы завели разговор о том, за что меня арестовали. Когда я спросила, что именно становой читал вслух, один из часовых вышел вперед и повторил прокламацию слово в слово. Это привело к дальнейшим разговорам и самой смелой пропаганде с моей стороны.
– Все верно, – сказал один из стражей, – но сами мы не можем сделать ничего подобного. Если бы вы раздали такие листовки по всей стране, это было бы другое дело. Мы пытались выдвигать такие требования, а кончилось лишь тем, что многих высекли и посадили в тюрьму.
Очевидно, эти люди еще помнили начало шестидесятых, когда освобождение крестьян без земли приводило к восстаниям, и последующие наказания отбили охоту к отдельным, несогласованным действиям. Эти же самые рассуждения я слышала и во всех других местах.
Среди часовых были двое, выглядевшие встревоженно и постоянно заглядывавшие в окно. Наконец один из них спросил, не нужно ли мне чего-нибудь. Я порылась в пожитках и нашла два рубля, сгоревшую спичку и обрывок белого конверта. К тому времени все адреса я хранила в памяти. Теперь же приходилось идти на риск и послать Стефановичу письмо способом, о котором мы договорились заранее. До того как мы покинули Киев, молодая девушка, сочувствовавшая нашей организации, спросила одну польскую даму, детей которых учила, можно ли отправлять письма и телеграммы на ее адрес. В дом к этой даме часто заходил Яков. Эта учительница знала многих киевских революционеров. Кажется, ее фамилия была Медецкая. Я ухватилась за единственную возможность спасти «племянника» и решила послать ей телеграмму. Если бы я написала адрес нашей главной явки, итогом стали бы многочисленные аресты. На клочке бумаги я спичкой написала адрес этой дамы и слова: «Сынок, я заболела. Не приезжай. Корень». Именно как «корень» Стефанович переводил на русский язык слово «радикал».
Согласно существовавшим тогда правилам, телеграммы следовало писать чернилами на специальных бланках. Я знала это и понимала, что шансы на успех малы, но рассудила так: «Возможно, телеграмму не примут. Это было бы ужасно. Может случиться так, что ее примут и она попадет в руки жандармов. Тогда у адресатки будут неприятности, но она ничего не знает и будет вести себя естественно. Поставить ей что- нибудь в вину будет очень трудно».
Я подозвала юношу и сказала ему:
– Отнеси эту бумажку в телеграфную контору. Скажи им, что больная женщина очень просила это отправить. Заплати за телеграмму, а сдачу оставь себе.
Хитрый юнец взял послание, и больше я его никогда не видела.
На следующий день меня привели в большой амбар, где было полно чиновников в форме. Прокурор, которого о произошедшем уведомила брацлавская полиция, приехал со своими помощниками из Каменец- Подольска. Присутствовали и местные власти, а также несколько местных чиновников, которые, вероятно, не имели к этому делу отношения. Был тут и фотограф со своим аппаратом.
Меня начали допрашивать, однако я отказывалась отвечать. Настаивать не стали. Я сидела на стуле посреди помещения. Все прочие стояли чуть поодаль. Фотограф попросил разрешения сфотографировать меня. Когда он приготовился, я закрыла глаза и состроила рожу. Фотографироваться насильно меня не заставляли. Очевидно, местные бюрократы еще не приобрели опыта в делах такого рода. В первую очередь им было любопытно. Кроме того, либеральные традиции шестидесятых еще не до конца умерли. В то время с «политическими заключенными» обращались не так сурово, как позже.
Вскоре, ничего не добившись, чиновники ушли. Их сменило 12 женщин из народа, с которых взяли слово добросовестно обыскать меня с головы до ног. Они неуверенно приблизились ко мне. Их ужасно смущала торжественность дела и слухи о событиях, сопровождавших мой арест. Мне самой пришлось командовать ими. Процедура, к счастью для обеих сторон, закончилась быстро.
В ходе своей долгой жизни я еще не раз подвергалась обыску, а в первые месяцы заключения неизменно отказывалась фотографироваться. Благодаря этому мои друзья успели узнать о моем аресте и все продумать, прежде чем начались обыски и допросы. Если бы к ним пришел жандарм и неожиданно показал фотографию близкого друга, они бы наверняка смутились и не смогли бы принять необходимые меры предосторожности.
Глава 6
Брацлавская тюрьма, 1874 год
Меня вывели из тюрьмы и посадили в большой экипаж, окруженный несколькими полицейскими. Тройка отличных лошадей во весь опор помчала меня навстречу неизвестности. Я не имела ни малейшего представления о том, что меня ожидает.
Часа через три мы были в маленьком городке и подкатили к каменной стене с большими железными воротами. Это была Брацлавская тюрьма. Уже наступил вечер и стемнело. Очевидно, меня ждали. Собралось все начальство. После обычных формальностей меня провели по двору мимо центрального одноэтажного каменного здания к окружавшей двор стене. В этой стене находились камеры-одиночки и карцеры. Они были старыми, обветшалыми, грязными и темными. Я с конвоирами шла впереди, за мной следовали чиновники, а тюремщик уже ждал в коридоре с ключами.
Он открыл дверь карцера. Когда меня ввели в карцер, оттуда наружу бросилось двое хихикающих юнцов. Дверь закрылась, и я осталась одна во тьме. Я подошла к окошку в двери. Вдали виднелся тусклый свет, но его лучи не попадали ко мне. Я не осмеливалась шагнуть назад, так как чувствовала, что пол покрыт отбросами. Не было ни скамьи, ни каких-либо удобств. Пол был глинобитный, издававший запах сырости.
За дверью, на соломенном матрасе, лежал старый солдат в военной шинели, наброшенной на голое тело, и в опорках на ногах. Он спал, и его громкий храп разносился по коридору. Чуть погодя послышался писклявый голос:
– Дядя Нонкин, дядя Нонкин! Дай спичку, дядя Нонкин!
Голоса становились громче, и наконец старик проснулся и спросил, в чем дело. У него снова попросили спичку. Маленький, старый, полуголый дядя Нонкин встал и дал просителям спички. Я спросила его, что он здесь делает.
– Я караулю вас, – ответил он. – Я – николаевский солдат. Тюремщик нанял меня за два рубля в месяц стеречь вашу камеру день и ночь. Тюремщики очень заняты, а их только двое. Вот они и наняли меня.
Как только старик снова захрапел, озорные мальчишки опять закричали, требуя спичек. (Так они мучили старика все ночи подряд, пока сами не засыпали.)
Я стояла перед зарешеченным окошком камеры, размышляя о своем положении. Оно не казалось мне ужасным. В сущности, оно меня даже забавляло, но ни тогда, ни когда-либо впоследствии я так и не могла
