Предварительная подготовка требовала изрядных денег, но еще больше требовалось для самого путешествия. Мы планировали добраться по Амуру до Николаевска или Владивостока, переправиться в Америку на каком-нибудь судне, а оттуда вернуться в Россию. Я знал, что могу получить необходимую сумму у своих родителей, но, чтобы не посвящать их в наши планы, требовалось придумать какое-нибудь подходящее объяснение того, зачем мне понадобились такие большие деньги.
Поблизости от Баргузина находится озеро Алга, на котором добывают сульфат натрия. Он использовался на стеклянном заводе для производства стекла, а двое наших товарищей – Окушко и Чашковский – делали из него мыло. Оно было очень низкого качества, но продавалось хорошо. Завод был оснащен самым примитивным оборудованием – например, котел позаимствовали из старой бани.
Я написал родителям, сообщив им, что по соседству нет мыловаренного завода, и попросив у них денег на его основание. Такой предлог не вызывал никаких подозрений, и исправник тоже очень одобрял мою идею, но весь план провалился из-за того, что я написал о „заводе“. Организация „завода“ показалась кому-то из высокого начальства опасным занятием, и он наложил вето на мой проект. Таким образом, наши мечты о резервном капитале не получили воплощения.
Эта неудача не обескуражила нас. Мы получили рекомендательное письмо на один из амурских рудников и планировали заработать там денег на дальнейшее путешествие. А в Америке нам ничто бы не помешало получить деньги из России. Линев надеялся, что даже в этом не будет надобности, так как у него где-то в Америке остался земельный участок, который за время его отсутствия наверняка поднялся в цене и может быть продан.
Тем временем наше положение в Баргузине становилось все более тяжелым. Часть администрации (начальник гарнизона и учителя) писала на нас доносы – вероятно, обидевшись из-за того, что мы не захотели сдружиться с ними. Один из этих доносов касался меня, и он был настолько нелеп, что я так и не сумел понять, что могло лежать в его основе. В нем читинские власти оповещались, что я замышляю ни больше ни меньше, как отделение Баргузинского уезда от Российской империи, намереваясь поднять на восстание рабочих с золотых приисков, и для этой цели у меня заготовлен склад оружия. Думаю, что и в Чите, и в Иркутске прекрасно понимали всю глупость подобных обличений, но для очистки совести, а может быть, и для того, чтобы проверить, как мы живем, в Баргузин для расследования прислали жандармского офицера. Конечно, он не нашел ничего – даже какого-нибудь подозрительного письма, так как в то время мы жестко придерживались правила немедленно уничтожать все письма после прочтения. Из-за этого для истории оказалась утеряна очень интересная переписка. По той же причине никто не писал воспоминаний и не вел дневников.
Визит жандармского офицера стал доказательством, что такие предосторожности необходимы. Он нашел в моем письменном столе листок со словами „Катехизис социалистов“ и спросил меня, что это значит. Я подробно рассказал ему о смысле и происхождении этого документа, не упоминая его автора. Статью под таким названием, автором которой был некто Щербань, увидела в „Петербургских ведомостях“ одна моя знакомая дама из Иркутска. Статья представляла собой компиляцию отрывков из „Катехизиса“ Нечаева, „Набата“ и других источников, а ее автор изображал нас как каких-то кровожадных злодеев. Знакомая написала шутливое письмо, упрекая меня за то, что я пропагандирую одни идеи, а в действительности следую „Катехизису“. Письмо я сразу же уничтожил, а копию статьи сохранил, не подозревая, что через три месяца меня посадят из-за нее под арест. Офицер, очевидно, поверил моему объяснению и, заметив, что почерк женский, нерешительно добавил, что мог бы забрать „Катехизис“ и сличить его с газетной статьей. Но в Иркутске этой газеты не нашлось, и мне пришлось ждать, пока ее пришлют жандарму из Петербурга.
Обыскав мой дом, офицер отправился в другие дома, но нигде не нашел хотя бы еще одного „Катехизиса“. Чтобы его поездка в Баргузин не выглядела совершенно напрасной, перед отбытием он приказал содержать меня под арестом до тех пор, пока дело не будет рассмотрено.
Ждать мне пришлось три месяца, и до середины июля я просидел в каталажке при полицейском участке. Однако следует добавить, что я жил в ней или, вернее, спал только днями. С наступлением вечера я всегда уходил домой, и все это знали. Даже казаки будили меня, если я спал слишком долго, и говорили:
– Ступай, парень. Уже поздно. Мы хотим спать.
Другой случай, в результате которого за нами установили особенно строгую слежку, произошел зимой 1880/81 г. Г. М. Боломец купил лошадь и, не сказав никому из нас ни слова, неожиданно уехал, но сделал это так неосторожно, что тотчас после его отъезда об этом заговорил весь город. Готовясь к побегу, он коротко остригся, сбрил усы и бороду и надел крестьянское платье. Его домохозяйка все это видела и подняла тревогу, потому что боялась ответственности. У беглеца не было абсолютно никаких шансов, так как он поехал в сторону Иркутска, куда вели две дороги – одна через Байкал мимо острова Ольхон и вторая вдоль берега озера.
Когда исправник узнал об этом, он пообещал нам, что не будет поднимать шума и что Боломец не пострадает. Его привели на следующий день, поймав в 60 верстах от города на Байкале, и действительно, не стали наказывать. Ему даже вернули лошадь при условии, что он тут же ее продаст. Больше об этом деле никаких разговоров не было. Однако не думаю, что снисходительность Галузина в данном случае объяснялась его гуманностью, – просто он не хотел показывать, что не все в его уезде обстоит благополучно. Сразу после этого он учредил за нами еще более строгий надзор.
К нашей радости, Галузина вскоре сменил новый исправник, Языков – вежливый и слегка глуповатый человек, лишенный детективных способностей своего предшественника.
События 1 марта 1881 г.,[47] о которых мы узнали, когда пришла почта, взбудоражили весь город, особенно колонию политических. Мы были уверены, что вскоре последуют другие, более важные события, и наша вынужденная ссылка стала еще более невыносимой. Мы сразу решили бежать при первой же возможности, в конце весны, когда с гольцов сойдут лед и снег. С собой мы собирались взять первого же проводника, который нам попадется, и таким оказался бывший бродяга по имени Василий, которому было около пятидесяти лет. Он много проработал на рудниках и, как казалось, был опытным таежником. Он рассказывал, что ходил в горы в сторону Укыра и знает дорогу. Он уже давно жил в одной из соседних деревень и держал там мастерскую. Василий не пил и выглядел надежным человеком. Он согласился отвести нас до Укыра за 50 рублей. Согласно обычаю бродяг, две двадцатипятирублевые купюры были разорваны напополам. Пару половинок отдали Василию, а вторая осталась у одного из наших товарищей, который должен был отдать ее Василию, когда тот вернется с запиской от нас, извещающей, что мы в целости добрались до места.
Лошади и все снаряжение закупались постепенно. Приходилось действовать в полной тайне. Нужно было насушить и намолоть сухарей и упаковать их в мешки, не считая прочих приготовлений. Мы пытались все устроить таким образом, чтобы никто не пострадал из-за нашего побега. Сделать это непросто, когда снимаешь жилье или хотя бы живешь рядом с другими людьми; поэтому мы стали искать новую квартиру.
На берегу реки стоял довольно большой дом с огородом, который много лет пустовал, так как все верили, что в нем живет „черт“, каждую ночь производящий страшные звуки. Большинство окон было выбито, печи невозможно было протопить, а в некоторых комнатах провалились полы; но весной в доме можно было поселиться. К ужасу баргузинских жителей и к радости владельца, мы сняли дом и окружающий участок.
Ставни, которые выходили на улицу, мы не открывали. Это выглядело вполне естественно, так как стекла были выбиты. Мы жили в комнатах, выходивших на большой запущенный двор и закрытых от взглядов соседей. В доме действительно порой раздавались весьма жуткие звуки. Вероятно, их причиной был ветер, который свободно гулял везде, особенно на чердаке. Эти звуки громко разносились по пустым комнатам. Репутация, которую имел дом, оказалась весьма на руку, поскольку к нам приходили только по самой крайней необходимости.
Линев каждый день уезжал из города на лошадях и обрабатывал поля. Вся наша деятельность, проходившая на глазах у начальства и горожан, имела столь невинный характер, что не возбуждала никаких подозрений. Мы закончили приготовления в начале июля. Екатерина Константиновна сшила нам одежду вроде той, что носят рабочие на рудниках, и мы, наконец, могли отправиться в путь, навсегда покинув Баргузин».
