департаментов и о бесконечной переписке. Затем меня отвели в барак, где пятьсот калек и неизлечимо больных месяцами ждали врача, который бы дал им справку о непригодности к службе. Среди них были даже слепые. На таких призывных пунктах, как Ачинск, растянувшихся вдоль всей главной сибирской дороги, муштровали сотни тысяч солдат, прежде чем отправить на фронт. Улицы и городской плац были заполнены людьми в серых военных шинелях. На тротуарах их было не меньше, чем подсолнечных семечек. Этих встревоженных, скучающих по дому людей внезапно охватила горячая надежда, и вся толпа словно оказалась во власти воодушевления. Солдаты из крестьян отличались почти религиозным отношением к неожиданной свободе. Они питали столь сильную веру в перемены к лучшему, что даже война перестала казаться им ужасной. Все их политические дискуссии заканчивались примерно так: «Сперва прогоним немцев. Потом вернемся домой и начнем новую, счастливую жизнь. У нас будут школы и библиотеки».
Я разговаривала с ачинскими солдатами двое суток, ночью и днем. То, как они прощались со мной, порождало у меня самые дурные предчувствия. Я не имела представления, каким образом новая власть способна справиться с ситуацией, так как этих людей переполнял энтузиазм. Они чувствовали, что будущее принадлежит им.
По пути из Ачинска в Москву я не встретила ни единого представителя старого режима, хотя останавливалась на всех станциях, и больших, и маленьких. На каждой из них меня ждали люди. В промышленных центрах меня везли по городу с эскортом из сотен тысяч рабочих. Они окружали меня так тесно, что я могла вести с ними долгие разговоры. Нередко в мой вагон приходили депутации с приветственным адресом. Зачастую эти люди спешили ко мне из железнодорожных мастерских, все черные и покрытые потом. Я целый месяц ехала через Енисейск, Томск, Пермь и всю Европейскую Россию и могу засвидетельствовать, что за все это время не слышала ни одного грубого слова и не видела ни одного злобного лица. Русские люди пребывали в благоговейном настроении, будучи уверены, что на землю наконец пришла справедливость. Все чиновники куда-то делись. Ничто не препятствовало мирным размышлениям о счастливом будущем.
Существует класс людей, представителей которого я встречала по всей России, и они всегда вызывали во мне глубочайшую симпатию. Это были люди безземельные и бездомные. Кто в России не видел толпы изможденных, одетых в обноски женщин с младенцами на руках и детьми, цепляющимися за их юбки! Они жили в землянках рядом с фабриками и большими поместьями и с рассвета до заката выполняли самую черную работу. Их отцы и старшие братья были рядом, с усталыми лицами, пылающими от жара топок, и с ярко сияющими глазами. Они думали, что настал конец их адской жизни, что больше им не быть бездомными париями. Нередко толпа, окружавшая мой экипаж, состояла исключительно из таких людей. Это были потомки двух миллионов дворовых, которых освободили без земли и без копейки денег, лишив их возможности завести себе дом. От них произошло не одно поколение нищих. За свой труд они получали 20 копеек в день. Этого им едва хватало на пропитание. Женщины трудились от рассвета до заката, чтобы заработать 15 копеек. Их болезненные дети были обречены на уличную жизнь со всеми ее опасностями.
В стране было много других безземельных людей, не происходивших от дворовых. Рост населения после освобождения крепостных вынуждал делить земельные наделы на крохотные полоски, которые не окупали труда и налогов. Более богатые крестьяне скупали эти клочки земли, из-за чего безземельных крестьян становилось все больше и больше. Безденежные и неграмотные, они не могли выучиться никакому ремеслу. В деревнях они представляли собой всеобщую обузу и жили на подачки помещиков и зажиточных крестьян. В огромном количестве они перебирались на окраины городов и селились в глинобитных хижинах, где зачастую не было окон, а дверной проем завешивался тряпками. Они получали жалкие крохи на кирпичных заводах или в овощных хозяйствах. Зимой женщины весь день занимались стиркой, но большую часть их заработков мужья пропивали. В маленьких городах спрос на мужской труд зимой был очень скромным.
Приветствовавшие меня толпы этих людей представляли собой жалкое и ужасное зрелище. Чем могла я их обнадежить? Какое будущее несла им революция? Голодные и полуголые, они прислушивались ко всеобщему ликованию с надеждой и уверенностью. Крестьяне рассчитывали получить землю. Рабочие рассчитывали на более крупные заработки. Буржуазия рассчитывала на политическую свободу. А чего было ждать этим бездомным? Женщины бросали на меня умоляющие взгляды. По их щекам текли слезы.
В маленьких городках из такого люмпен-пролетариата обычно состояла вся встречавшая меня группа, но в промышленных центрах они составляли лишь внешнюю кромку пришедшей ко мне с приветствиями толпы. Радостное население в своем ликовании не замечало их, так как в своем беззаботном, восторженном настроении игнорировало подобные проблемы. Меня такое отношение выводило из себя. Перед Россией стояло множество задач. Шел четвертый год войны. Запасы истощились, страну обременял внешний долг, блокада отрезала ее от всего мира. После 1905 г. молодежь воспитывалась на романах Арцыбашева и Вербицкой. В Думе почти не раздавалось честных голосов. Социалистов так упорно преследовали, что даже их имя оказалось под запретом. Социалисты-революционеры могли работать лишь как члены Партии трудовиков.
Буржуазия не понимала, что будет со страной. Она ожидала смены правительства, но думала, что экономическая ситуация останется прежней.
Радовались все, кроме помещиков. Они видели, что надвигается буря, что крестьяне требуют земли решительнее, чем когда-либо прежде. В Европейской России ко мне иногда подходили помещики и начинали робкие расспросы по поводу земли. Очевидно, они решили, что защищать свои претензии бесполезно. Революция напугала их, и они явно растеряли мужество. Они не спрашивали, отойдет ли земля крестьянам или нет, а интересовались, получат ли за отобранную землю компенсацию. Такое смирение демонстрировало решительный характер революции. Лишь несколько месяцев спустя те же самые помещики заметили слабину в единстве революционных сил и начали говорить другим тоном. Отныне их вопросы звучали так: «Разве в стране мало царских земель? Надо поделить их, а наши поместья оставить в покое».
Нет смысла пересказывать все мои разговоры с людьми во время путешествия по России, но я отмечу некоторые моменты, характерные для отдельных провинций. На севере, в Вятке, Вологде, Владимире, Ярославле и на Волге крестьяне приходили ко мне по собственной инициативе, порой издалека, чтобы обсудить земельные проблемы и рассказать о своем положении. Они хотели знать, какими землями могут сразу же воспользоваться, но не выражали желания получить всю землю, которую прежде обрабатывал помещик. В этих губерниях, очевидно, преобладала спокойная убежденность, что революция – не случайное событие, а воплощение давно ожидаемой справедливости и что новое правительство имеет абсолютно законный характер. Крестьяне понимали всю сложность ситуации, возникшей в результате войны и революции, и были убеждены в необходимости мирного соглашения с союзниками. Они были так уверены в этом, что даже не обсуждали эту тему. В местах, где я могла остановиться лишь ненадолго, крестьяне и священники согласно древнему обычаю устраивали благодарственный молебен в мою честь. Повсюду людей переполнял энтузиазм, но они были готовы повременить со своими насущными требованиями, если бы имелась гарантия, что никакие Витте, Столыпины и цари не отменят постановлений честного, представительного правительства. Народ в городах отличался куда большей разговорчивостью, чем крестьяне, но у него не наблюдалось такого же благоговейного трепета и робких ожиданий.
Бездомные составляли внешнее кольцо на наших митингах. В их глазах читались вопросы, но они почти не принимали участия в дискуссиях. Несомненно, именно из этого класса формировалась и впоследствии пополнялась Красная армия. Этими людьми, бездомными, безработными, потерявшими надежду, можно было вертеть как угодно. В южной части страны представителей этого класса было больше, чем на севере.
На юге вообще все было по-другому. Центральную и южную Россию наводняли резервные войска. Солдаты занимали лучшие здания в городах. Повсюду царили грязь и беспорядок. Зрелище молодых людей в серых шинелях не наполняло меня восторгом. Когда они выходили на парад, в них чувствовалась расхлябанность движений и безразличие к приказам. Они явно симпатизировали громогласным ораторам, которые приходили к ним, чтобы вводить в заблуждение. Но дружелюбие и порядок в таких городах были поразительными. Нередкие вспышки восторга были мне неприятны, но за ними не скрывалось ничего, кроме радости и дружелюбия.
Казалось, что весь революционный дух сосредоточен в городах и в армии. Крестьяне меланхолично созерцали свои бескрайние поля, покрытые густыми всходами пшеницы. Земля наконец-то принадлежала
