свою конуру всегда успеешь.
— Надо помозговать.
— Вот и нормальненько. Эй, Леший! — крикнул он, ударяя в колокол. Резкий звон жалобно оттолкнулся от деревянных панелей, будто желая вырваться из заточения на морской простор. Батист переключил телевизор на другую программу и дернулся:
— Что за чертовщина? Еще один покойник глотку дерет. Так что? — обернулся он к Гали, собравшемуся поскорее уйти отсюда. — Рвешь когти? Ладно, иди кумекай. Все равно приползешь ко мне. Эй, Леший, Капрон, где вы запропастились? — закричал он в коридор. — Проводите мальчика за калитку. Он лучше и чище вас, поэтому я сделаю все, чтобы его заполучить.
— Может, его подбросить на авто? — предложил выскочивший из кухня Леший, на ходу жуя огурец.
— Пшел, лыка не вяжешь, а на авто поглядываешь, — оттолкнул его Батист. За баранкой будет он, и я выучу его! — и Батист похлопал Гали по спине.
Утром вставать не хотелось. Гриня вылил ему на голову чашку холодной воды, но он только выругался и, перевернувшись на бок, натянул на голову простыню. Хотя сон и исчез, подняться с постели не было сил. Ломило виски, руки и ноги налились свинцом, во рту сушь и горечь. Дождавшись, когда ребята ушли на работу, с закрытыми глазами нашарил на тумбочке чашку, выпил остатки воды и вновь откинулся на подушку.
— Гадость какая, — произнес вслух. Вчерашний вечер в мельчайших подробностях всплыл в памяти: как переворачивал цветочные газоны, приставал к девушкам, вел дурацкую беседу с Батистом. Даже нехорошие мысли об Айке и те всплыли. — Боже мой, — пробормотал он, — еще немного, и этот подонок уговорил бы меня. — Веки набухли тяжелой влагой, он шмыгнул носом и вытер лицо ладонью.
Трудолюбивый паразит… В таком городе! Возмечтал на чужом несчастье делать барыши. Давить надо эту гнусь. И Пашка туда же. Неужели не видит, что Батист толкает на преступление, обставляя его пышными словами. Усыновить захотел, мерзавец… Уж не он ли глава фортиусов?
А что, очень похоже. Откуда у этого геолога такой дворец? Барка? Два автомобиля? Ювелирное дело — для отвода глаз. Форта — вот что приносит доход. Эдакий благообразный тщедушный мужичок — пахан фортиусов… Меньше всего заботит его здоровье больных, которых он будто бы хочет сделать могучими, своротив им набекрень мозги. Так вот кому обязаны своей наглостью Пашка и те, с булавками на задницах…
Так же невыносимо стыдно было когда-то в детстве, за год до катастрофы с родителями. Ему шел десятый, и он изо всех силенок утверждался среди ребят нового двора, где недавно родители получили квартиру. Мальчишки испытывали силу, волю и смекалку друг друга самыми нелепыми способами. Заправляли дворовой ватагой два брата-оболтуса, четырнадцати и пятнадцати лет. Даже взрослые их побаивались — того и гляди что-нибудь натворят. То наделали переполоха, забросив в подъезд горящую фотопленку, то прицепили на дерево переговорное устройство и пугали прохожих дикими возгласами. А однажды объявили войну всем кошкам в округе и втянули в это дело многих даже неплохих ребят. За каждый выбитый кошачий глаз награждали конфетами, перочинными ножами и даже книжками на деньги, собранные со школьных завтраков. Гали тоже подключился к этому вандализму и неожиданно для себя с первого же выстрела выбил рогаткой синий глаз песочному сиамскому красавцу, поспорив на томик сказок. Кот с долгим визгом вертелся волчком под любопытными взглядами обступивших его мальчишек. На балкон третьего этажа вышла какая-то пожилая женщина и, вмиг поняв ситуацию, разразилась ругательствами, одно из которых навсегда запомнилось. 'Фашисты! Вы же настоящие фашисты!' — кричала она. Он с ужасом смотрел на содеянное, сердце билось неровно и гулко, уши пылали, вдруг понял, что коту очень больно, и эта боль странным образом передалась ему так, что на мгновенье в глазах потемнело и голову сжало обручем. Позже он не раз видел кота издали, но тот, будто узнавая своего обидчика, шарахался в кусты. Как хотелось погладить его, приласкать! Однажды долго стоял, ожидая, когда он вылезет из подвального люка на кусочек колбасы, но кот так и не появился. Чтобы хоть немного сбросить тяжесть, признался в проступке матери. Она испуганно и как-то странно взглянула на него, чужим голосом сказала, что по- настоящему сильный никогда не мучает и не унижает слабых, и больше к этой теме не возвращалась, поняв, что он пережил…
Не спалось, и мозг устало переваривал то эпизоды вчерашнего дня, то далекого прошлого. Однако скамейка жестковата, надо было пойти в халабуду сторожа — приглашал ведь. Да и луна мешает — огромная, с красноватым отливом. К ветру, что ли?
Гали встал, подошел к Орлику, похлопал его по теплому боку. Конь тихо заржал, сонно жмуря глаза.
Деревья и кусты, облитые небесным светом, не шелохнулись ни единым листком. Крупные низкие звезды почти растворились, заглушенные луной. Рядом негромко шуршало море, пахло цветами и водорослями.
Кому-то еще не спится — идет по аллее в эту сторону.
Человек поравнялся с Гали и, не поворачивая головы, прошел мимо. Его так и хлестнуло: глаза ночного пешехода были закрыты, шел он осторожно, будто по шаткому деревянному настилу. Что-то знакомое почудилось в его облике. Уж не тот ли парень, что двигал по столу клоуна из папье-маше? Но он же колясочник…
Послышался шелест раздвигаемых кустов и чуть ли ни на Гали вышла девушка, увидев которую он обомлел. В ночной рубашке до колен, со слегка взъерошенными волосами, она смахивала на девочку- семиклассницу. Глаза ее были закрыты, шла она так же осторожно, по лицу блуждала легкая улыбка. Айка!
Не до конца веря случившемуся, — неужели луна подняла Айку? — Гали двинулся следом. Сбоку белел еще чей-то силуэт. Вспомнились рассказы о лунатиках, о том, что они способны взбираться на верхушки деревьев, ходить по карнизам и проявлять другие чудеса ловкости и смелости, прорывая барьер, поставленный цивилизацией мозгу и психике.
Боясь спугнуть девушку, Гали неслышно ступал за нею. В вертикальном положении она выглядела еще более хрупкой, чужой, незнакомой. Он шел за нею шаг в шаг на расстоянии двух-трех метров, готовый в любую минуту поддержать ее, если вдруг споткнется. На миг Айка остановилась, повела головой, будто прислушиваясь к чему-то, и он замер. Затем вновь пошла, заряженная лунными лучами. То, что она шагала без чьей-либо помощи, пусть и не очень уверенно, было замечательнее всех чудес, на какие только способны сомнамбулы, и по спине Гали поползли мурашки.
У спортплощадки Айка остановилась, наклонилась, что-то выискивая на земле. В руках ее оказался забытый детьми сотрудников баскетбольный мяч. Она встала па носочки и легко забросила его в корзину. Тихо рассмеялась от удовольствия. Уже чуть быстрее подняла мяч и вновь забросила в корзину. То, чего она была лишена в обычной жизни, без чего прошло ее детство, сейчас, вероятно, доставляло ей наслаждение. Вот она села на качели и несколько минут взлетала на них, откинув в забытьи голову с вихрящимися волосами. Потом сорвала с куста веточку, начертила на земле классики и стала прыгать на одной ноге, гоняя из клетки в клетку плоский камешек.
Затаив дыхание, Гали наблюдал за ней в тени шелковицы. Немного отдохнув на деревянном жирафе, она вновь свернула на баскетбольную площадку. Гали решил, что Айка вновь будет играть в мяч, но она вдруг остановилась, будто перед преградой, а потом стала медленно, неуклюже вальсировать. Она кружилась по площадке под одной ей слышимую мелодию, и движения ее становились все увереннее, все пластичнее, и уже на третьем круге она танцевала свободно и легко.
Гали завороженно смотрел на нее, уж не спит ли? Сделав еще круг, Айка, запыхавшись, села на землю. Ему показалось, что она упала, он тут же подскочил к ней, но не успел притронуться, как Айка встала и, не замечая его присутствия, все так же, с закрытыми глазами, прошла мимо к главному корпусу.
На скамье перед корпусом сидели четверо юношей и две девушки. Издали они выглядели командой присевших отдохнуть спортсменов. Айка подошла, умостилась рядом. Несколько минут они просидели молча. Потом по чьей-то неслышной команде встали и, разбившись по парам, закружились в вальсе. Лишь один, оставшись без пары, стоял и дирижировал неслышным оркестром. Айка танцевала с блондином, глаза ее, как и у партнера, были по-прежнему закрыты, но лицо светилось таким счастливым упоением, что у Гали защемило сердце. Они танцевали минут десять, потом в изнеможении уселись на скамью и, немного
