Как-то Володя Живодуев узнал: в мельничном каузе и выше, на ближнем повороте речки, там, где раньше мост был, а теперь одни огрызки его бывших свай торчат из воды, подуст начал брать. Веселое занятие подуста ловить. Есть особый в этой ловле азарт. Из-за пескарей: поклевка у них в точности как у подуста, и клюют они тоже на навозного червяка.
Во время повального клева выходит подуст на быструю воду и держится у дна: там, где у обычной рыбы рот, у него — хрящ, или мозоль, или что-то вроде крохотного поросячьего пятачка, только без дырок, а рот снизу, приспособлен корм со дна поднимать. Рыбачишь и не знаешь, чья поклевка. Вот нырнул поплавок, дернешь удочку на себя, рассчитывая, что будет подуст, а из речки вылетает пескарик, подавившийся кончиком червяка. И снова пескарик, и снова… Их тут!.. Дно застлано пескарями, как половиками. Расслабишься, потеряешь бдительность и вдруг — ты дернешь, навстречу — ответный рывок, подсечка до воды… Чуть сердце из груди не выпрыгнет. Вот в этом-то вся прелесть ловли подуста.
Начинает он клевать в то время, когда посинеют кончики клювиков у желторотых воробьят в старой ветле возле мельницы, когда ежевика сбросит первые белые лепестки цвета вокруг жестких шишечек завязавшихся ягод, а нахальные смоляные грачата, хоть и сами чуть ли не с родителей, притворно трясут крыльями на только что укошенном лугу, выклянчивая корм. В такое золотое время и произошла встреча Володи с Никитиным. Сенокосный дух плыл над землей, переваливая через гору, и стекал с нее на улицы города. Теплые туманы по вечерам, ползя на брюхе, крались из уремы на плоский, как стол, луг и вдруг начинали расти прямо среди стогов, куда пришел из лесу на охоту за мышами ежик. Тиха, душиста земля в эту пору, воздух не успевает остудиться за ночь, спать можно где придется, где застанут рыболовные дела.
Утром перевалил Володя Живодуев через гору, смотрит: внизу, на прямом участке дороги к мельнице, катится какая-то колясочка, в ней человек рычагами двигает во все лопатки, удочки торчат. Далеко же ему пришлось вдоль горы ехать!.. Догнал Володя колясочку, поздоровался. Сидит в ней улыбчивый человек, глаза добрые, костыли сбоку коляски пристроены, лоб в каплях пота. Живодуеву идти удовольствие, а человеку работа. Удочки в коляске бамбуковые и на них катушки. Сильно эти катушки Володю заинтересовали, прежде он их не видел. Но разглядывать пока не стал, неудобно. Обогнал колясочку, пошел дальше. Тут как раз дорога пересекает старицу. Она почти совсем высохла, воды — лягушкам головастиков вывести, не больше, но в месте пересечения с дорогой, хоть и проложена здесь небольшая труба, да, поди, затянуло ее илом, слякотно, сверху ветки настланы, чтобы тележным колесам не вязнуть. Обычно воды на дороге не было, но этой весной мужики, прудившие нижнюю мельницу, перестарались, подняли плотину повыше, вода в реке тоже поднялась, местами даже через край. Оттого и слякоть на дороге.
«То-то застрянет…» — прикинул Володя и остановился.
— Ну, брат, спасибо, — обрадованно сказал инвалид. Он обтер грязь с резиновых колпачков на концах костылей о лопухи мать-и-мачехи. Помогал костылями, когда Володя толкал коляску. Так старался, что чуть не выпал.
— По реке и рыба. И речка у нас хорошая, а уж люди… Ты на мельницу?
— Ага. Там подуст пошел, — щедро поделился Володя.
— А я за язями. Хочешь, покажу, как язя на кровь ловят?
Володя изумился: уж про какие только насадки он не слышал, но чтобы на кровь…
— Скажете тоже! Не может быть, чтобы на кровь…
Инвалид рассмеялся, запалил сигаретку, закашлялся, сбалагурил сквозь кашель:
— Враки, что кашляют раки, то шалят рыбаки… Черт! Курить бы надо бросить. Ты сам-то куришь?
— Нет пока. Только балуюсь иногда.
— И не балуйся. — Никитин двумя пальцами далеко отстрельнул от себя сигаретку. — А зовут как?
— Живодуев я. Володя.
— А я дядя Федя. Никитин.
Дядя Федя достал из сумки стеклянную банку, обвязанную сверху обрывком клеенки. Точно… Кровь в банке. Теперь Володя к коляске его был точно привязан. Никитин снова поставил банку в сумку, взялся за рычаги, Живодуев шел рядом, чуть сзади, подталкивая коляску.
Как ни скоро прибыли они на мельницу, он успел все же дорогой выведать, что кровь — с бойни: «Один знакомый принес…» И не просто кровь, как думал сначала Володя, а сгустки: еле-еле, правда, но все же могут на крючке держаться. Знают об этой насадке во всем их городе, а может, и во всей стране всего двое — Никитин да теперь вот он, Володя Живодуев, на которого дядя Федя надеется как на себя.
— Рыбак без тайны не рыбак, а простак. Рыбаки и врут-то для отвода глаз, а простаки верят, что от желания побахвалиться. Пусть охотники на удачу надеются, а у нас, у рыбаков, так: чей берег, того и рыба… — Володя даже рот раскрыл от такого обилия познаний Никитина. А тот продолжал — Рыбаку первое дело — уметь удилище по лову выбрать, а крючок — по рыбе. А уж насадка — вперед всего. В ней и есть начало рыбацкой тайне…
Ну и мужик дядя Федя! Не больше полукилометра от старицы до мельницы, а прибыли они на место уже не разлей друзьями. Бывает же так, восторженно думал Володя Живодуев, живут люди и не знают, что они друг другу кореши по рождению. Лишь столкнутся, ну хоть на дороге возле лягушачьей старички, — и завязнут друг в друге. И тайны у них через пять минут уже общие, и ничего им друг для друга не жалко…
Не чаял Володя Живодуев, не гадал, так вот думая, толкая инвалидскую коляску с дядей Федей, что не только вдовы по мужьям, по мужикам тризну справляют; плача вечерами в подушку, а ночами рассматривая грешные сны, но и дети их — мальчишки и девчонки — тоже тянутся изо всех сил к недоступной отцовской ласке, к теплой мужичьей руке, мечтая, как опустится она на их вихрастые головы, потреплет, поерошит — мужичья рука с синеватыми полосками трудовой грязи под толстыми ногтями, с желтизной никотина на сплющенных от тяжелой работы пальцах.
— О-хо-хо-хо… На безрыбье и рак рыба, а на безлюдье и Акакий рыбак. Это, брат, мы с тобой, — сказал Никитин на мельнице, похлопав Володю по плечу. — Ну, пошли, что ли?
Коляску они оставили на краю крутого берега мельничьего омута. С этого берега, между реденькими лопушками мать-и-мачехи, дядя Федя бесстрашно съехал на спине на кромку суши возле воды, вызвав за собой целый обвал земли, подняв облако пыли. Володя спустил ему костыли, удилища с подсачником, сумку. Никитин пробрался поближе к «шуму», где вода, сотрясая мельничное здание, подняв в воздух прохладное облако мелких капель, рушится из кауза на мельничное колесо и несется дальше, пузырясь, закручивая в воронках пухлую пену, — через омут, который по обе стороны потока кружит уже спокойную воду со следами осевшей пены, с обрывками водорослей, гусиным пухом. Володя Живодуев сел наверху, на краю обрыва, свесив ноги. Никитин снасть настраивал. Вот нацепил кое-как сомнительную свою насадку на большой крючок, наклонился к воде, прицелился, швырнул насадку в поток, тот потащил ее вперед, одновременно утопляя, а дядя Федя принялся быстро стравливать с катушки белую шелковую, видимо, леску, что есть сил стараясь не отстать от мчащего насадку все дальше в глубь омута течения, иначе — сорвет с крючка ее, повторяй все сначала.
В первый раз Никитин не угнался за потоком, леска натянулась, он плюнул с досады в воду, выбрал ее. Крючок был голый. И во второй раз, и в третий… Володя стал скучать. Для вежливости он посидел еще немного и пошел к первому повороту реки в конце кауза, туда, где был когда-то мост.
Обратно Живодуев вернулся, когда солнце стояло уже высоко, клев подуста кончился. Никитин сидел просто так на обломке сваи, удилища прислонены были к краю обрыва. Пустая банка из-под крови, чисто вымытая, стояла у воды, А в воде!.. Такого Володя еще не видел: там на прочном кукане томились, нехотя шевеля хвостами, две рыбины, всего лишь две, но какие! Чешуя на боках… Каждая чешуйка — не меньше трехкопеечной монеты. И таким жалким показался ему собственный улов!
Где они потом только ни рыбачили вместе…
То Володя Живодуев к нему на проходную забежит, то Никитин подъедет, постучит к ним в полуподвал, выбивая подушечками пальцев по стеклу:
