ранним завтраком и, в ожидании дьяка Майко, весело беседовал.
— Хочу тобе и сношеньке, — говорил старый государь, — подарить нечто «на зубок». Хочу, что матерь твоя получила в наделок, вернуть сыну и внуку ее.
Иван Иванович с благодарностью поцеловал руку отца и молвил:
— Сие будет великой радостью Оленушке, ставшей ныне через сына моего кровной родней нашей…
В это время вошел и поздоровался с государями дьяк Майко.
— Будь здрав и ты, — ответил ему государь, — садись. Как новгородцы-то?
— Ночесь токмо привезли их. Мужья на дворе боярина Товаркова, Ивана Федорыча, а жены их с детьми малолетними в иных местах за приставы посажены. Начальник стражи весть привез от наместника твоего. Воротился из бегов в Литву боярин новгородский Иван Савелков токмо сам-третей! Король его не пожаловал, не принял, а опричь того свои же челядинцы ограбили да бросили его…
— И добре изделали! — смеясь, заметил Иван Васильевич. — Ты вот, Андрей Федорыч, вестовым гоном оповести Якова Захарыча, дабы вотчины его к коромольной землице прибавил, а летуна сего поимал…
— Сей птице Яков Захарыч соли на хвост насыплет! — воскликнул Майко. — Более никуда уж не полетит…
Все слегка рассмеялись.
— Ну, иди с Богом, Андрей Федорыч, да пришли-ка мне сей же часец Димитрия Володимирыча.
Когда дьяк вышел, Иван Васильевич оживленно прошелся несколько раз вдоль трапезной и, остановясь у стола, налил до краев два кубка самым дорогим заморским вином и молвил:
— Пью за тобя, сын мой, за сноху мою и за внука моего, нареченного Димитрия…
— И за тобя, батюшка мой и государь! — чокаясь, воскликнул Иван Иванович.
Поставив пустой кубок на стол, Иван Васильевич с радостной и в то же время печальной улыбкой смотрел на сына, допивавшего вино. Когда же тот поставил тоже пустой кубок на стол, сказал ласково:
— Хорошо тобе, Иване. Позади тобя — яз, впереди тобя — Димитрий.
Помолчав, он добавил:
— Впереди же меня — ты, а позади — токмо смерть…
Дверь отворилась, и вошел казначей государев, боярин Ховрин.
— По приказу твоему, государь, — сказал он, поклонился и поздоровался.
— У меня к тобе, Димитрий Володимирыч, недолга беседа. Прикажи принести сюды все из саженья[131] покойной великой княгини моей Марьи Борисовны, Царство ей Небесное!
Ховрин растерялся, побледнел и со страхом глядел в лицо государю. Иван Васильевич почуял что-то неладное. Брови его сдвинулись, руки стали слегка дрожать…
— Сказывай, — глухо произнес он.
— Все сие взяла собе княгиня твоя Софья Фоминична…
— Как ты, злодей, смел позволить? — закричал Иван Васильевич в бешенстве. — О голове своей забыл?
Глаза его горели беспощадной злобой. Ховрин упал на колени.
— По приказу твоему, государь, — с трудом, дрожащим голосом выкрикнул он, теряя соображение. — По приказу твоему…
— Лжа сие! Сказывай правду, а то будет тобя Товарков спрашивать.
— Помилуй, государь, дай мне слово. Забыл ты, государь, как было…
Иван Васильевич, преодолев гнев свой и не спуская глаз с Ховрина, тихо проговорил:
— Встань и сказывай.
Ховрин оправился от страха.
— Сие было, государь, в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят второе,[132] когда царевич Андрей Фомич дочерь свою, Марью Андревну, из Рыма привез…
— Ну? — нетерпеливо молвил государь.
— Сие можно по описям проверить, — продолжал уверенно Ховрин. — Супруга твоя, желая дарить брата и племянницу, приказала именем твоим дары для выбора ей приготовить…
— Помню, — тихо молвил государь.
— О сем яз тогда довел тобе, а ты мне приказал: «Из камней, злата и серебра токмо по четвертому списку и ниже». Яз спросил тобя: «А из женска портища?» Ты же мне приказал: «Сие по ее выбору». Она и выбрала все из наделки светлой памяти покойной княгини твоей.
— А ты не давал бы… — сказал Иван Васильевич.
— Как же мне было государыни и тобя, государь, ослушаться?
Иван Васильевич помолчал, потом ласково обнял боярина Ховрина и поцеловал.
— Прости мя, — проговорил он, — повинен в том, что не упредил тя о саженьи княгинюшки моей милой…
Вдруг снова нахмурил брови и приказал:
— Немедля иди ко княгине Софье Фоминичне, истребуй от нее моим именем оное саженье. Принеси его сюды сей же часец…
— Слушаю, государь! — воскликнул Ховрин, направляясь к дверям.
Софья Фоминична завтракала у себя в трапезной, стены которой были обиты дорогой золотой парчой. Около нее сидел красивый грек средних лет, ныне ее дворецкий, один из Траханиотов, Димитрий Эммануилович, главный ее советник.
Перед ними почтительно стоял старший из братьев Селевиных, Захарий, торговавший в Москве драгоценными каменьями.
— Недобрые вести, — говорил он с трудом, наполовину по-латыни, наполовину по-итальянски, — недобрые вести, государыня. Гонец с грамотой княгини верейской пропал без вести. Ни в Литве его нет, и назад он не воротился…
Чтобы лучше быть понятым, Захарий шепотом повторил сказанное на русском языке, припутывая польские слова. Потом снова перешел на латино-итальянский язык.
— Извини меня, государыня, — сказал он, — плохо я знаю чужие языки, говорю же хорошо только по-еврейски и по-польски, а этих языков ты не знаешь…
В это время вошла служанка Софьи Фоминичны и тревожно прошептала по-итальянски ей на ухо:
— Пришел казначей государев с толмачом…
Софья Фоминична многозначительно переглянулась с дворецким и указала глазами на Селевина. Дворецкий понял.
— Пойдем, Захарий, ко мне, — сказал он, — к государыне пришли важные люди…
— Побудь с ним, Димитрий у себя, — взволнованно добавила государыня. — Впрочем, оставь его лучше у доктора, а сам скорее приходи обратно.
Когда они вышли из трапезной, Софья Фоминична велела служанке скорей принести ей волосник, а также и летник, чтобы прикрыть им сверху свое иноземное платье. Едва она успела переодеться, как вернулся Траханиот и пошел за Ховриным.
Войдя в трапезную, государев казначей, чтобы успокоиться, дольше обычного крестился на образа.
— Будь здрава, государыня, — сказал он, — на многие лета.
— Будь и ты здрав, боярин, — ответила Софья Фоминична и добавила по-итальянски: — Пусть теперь толмач переводит. От кого и зачем ты ко мне пожаловал?
— От имени государя моего, великого князя Ивана Василича, — все еще волнуясь, ответил Ховрин, — дабы взять у тобя, государыня, сей же часец саженье покойной княгини его…
Софья Фоминична побледнела, потом лицо ее пошло красными пятнами. Она взглянула на своего дворецкого — тот был белый, как мел, и губы его дрожали.
— Придется сказать о верейских, — проговорил он по-гречески, — иначе будет хуже…
Глаза Софьи Фоминичны загорелись злобой и ненавистью, и она с гневом выкрикнула Ховрину что-то
