личное письмо от государя к Кокосу с просьбой о том, чтобы он вместе с ханским наместником в Кафе, князем Мамаком, постарались бы склонить Менглы-Гирея скорее заключить союз с Москвой против общих врагов…
Но только сегодня, июля тринадцатого, прибыл на Москву посол из Крыма. Дьяк Курицын поспешил к государю. Сведав через Данилу Константиновича, что великий князь по обычаю пошел в опочивальню свою отдохнуть после обеда, побежал дьяк за ним следом. Не успела еще дверь затвориться за государем, как Курицын подоспел к опочивальне. Иван Васильевич, слыша, что бежит за ним кто-то, приостановился на пороге. Увидев дьяка своего, запыхавшегося, но сияющего радостью, он весело приветствовал его и пригласил к себе.
— Сказывай, Федор Василич, — говорил он неторопливо, — садись поближе ко мне и сказывай!..
— Кокос шурина своего Исупа прислал, тоже евреина. Ночесь пригнал он с купцами кафинскими. Тут на Москве у знакомцев своих на гостьбу стал Исуп-то.
— А сей часец где он?
— У тобя в передней, государь.
— Веди его в трапезную мою, да вели Данилушке угощенье, как для служилых царевичей, изготовить почетное.
Когда Курицын выходил, государь не выдержал и спросил:
— С чем он приехал-то?
— Ханский ярлык привез, грамоту князя Мамака да письма Кокоса…
— Добре, добре, — с веселой усмешкой молвил Иван Васильевич, — ну, иди, и яз вборзе буду в трапезной. Прием-то будет тайный.
— Разумею, государь…
Когда великий князь вошел в трапезную, там уж все его ожидали, стоя перед входными дверями. Принимая низкие поклоны, Иван Васильевич, не задерживаясь, подошел к красному углу и сел за стол под образами.
Оглядев присутствующих и увидев дьяка Курицына, дворецкого Данилу, начальника своей стражи Ефима Ефремовича, стремянного Саввушку да несколько наиверных слуг, государь милостиво улыбнулся. Обратясь к Исупу, одетому по-итальянски, как одеваются купцы венецианские, но с пейсами и в ермолке, он приветливо спросил:
— Добре ли дошел?
— Дай Бог тобе, государь, жить сотни лет! Милостью Божьей дошел добре, — перевел Курицын слова Исупа, сказанные на итальянском языке.
Евреин же после сего поклонился великому князю и, встав, сказал через переводчика:
— Хан Менглы-Гирей жалует тобя в ответ на челобитную твою грамоту. Хочет он иметь с тобой такую дружбу и братство, какие у него есть с Казимиром, королем польским.
Исуп снова поклонился великому князю и, передавая дьяку Курицыну ханский ярлык, молвил:
— Все сие в ярлыке сказано, и есть на нем печать и подпись хана.
— Истинно все так, — подтвердил Курицын, осмотрев ярлык.
— Сия же грамота, — продолжал Исуп, доставая другую грамоту, — от князя Мамака, наместника ханского в Кафе, который, в угоду зятю моему Кокосу, радеет за тобя, государь, пред лицом Менглы-Гирея для-ради докончания против ворогов Москвы и Крыма, дабы вороги Москвы были ворогами Бахче-Сарая, а вороги Бахче-Сарая — ворогами Москвы. Токмо сие тайно хранить надобно до времени и от короля, и от хана, и от султана…
Исуп с поклоном передал эту грамоту дьяку Курицыну и продолжал:
— Есть еще у меня в столбцах письма зятя моего, которые писаны по-еврейски. Письма сии велики и долги, а без меня, мыслю, на Москве их прочесть некому. Как же, великий государь, с сим прикажешь?..
— Ты повестуй мне, — милостиво молвил великий князь, — о всем писанном кратко, о сути дела. После же переведи все дьяку моему Курицыну по-фряжски, а он сие запишет по-русски. Более же писем мне по-еврейски пусть Кокос не пишет, а токмо по-фряжски или по-татарски…
Исуп почтительно поклонился и продолжал:
— Кокос молит Бога о многих годах жизни твоей и доводит: все, что от сил его, ума и хитрости зависит, все он изделал, дабы склонить хана на вечный братский союз с Москвой. В письмах сих хазрэт Кокос день за днем повестует, как шли у него дела и беседы с князь Мамаком и с самим ханом Менглы- Гиреем. Наиглавно же в сих письмах то, что при всех трудностях дело подвинуто вперед и есть у зятя моего упование благополучно учинить с ханом угодное тобе докончание.
— Пусть так и будет, — сказал великий князь. — Федор Василич, прими письма, уговорись с Исупом о днях и часах, а потом прочтешь мне все, что тут написано. Сей же часец перескажи ему свои слова по- фряжски.
Государь обратил лицо к Исупу и произнес:
— Спасибо тобе за добрые вести. Передай поклон мой Кокосу, скажи ему, что яз буду много его жаловать и казной и многими выгодами торговыми. И тобя пожалую. Без моего жалованья из Москвы не отъедешь…
Через три дня после того как Исуп выехал в Кафу с большими дарами и для зятя своего Кокоса и для князя Мамака, в Москве случилось несчастье. Июля двадцатого, на Илью-пророка, что грозы держит, загорелось в третьем часу ночи на посаде, у церкви Воскресения — на рву, и горело всю ночь и на другой день до обеда. Множество дворов погорело, церквей одних более двадцати пяти сгорело. Огонь пошел по берегу до церкви Воздвижения, что на Востром конце, и по Васильевскому лугу да по Кулишку. Вверх же от церкви Воскресения огонь пылал вдоль всего рва, а оттуда через Димитровскую улицу опять до Кулишки дошел…
Звон набатный всю Москву пробудил. Буря поднялась великая: метало пламя по воздуху за восемь дворов, а с церквей и хором верхи срывало. Посад же весь криком гудел, ибо горели многие живьем — и люди, и кони, и коровы, и овцы.
Горожане московские облепили все башни и стены кремлевские, а зарево так было сильно, что будто днем их всех видно, будто у костра стоят великого и страшного. Не только на стенах слепит и жаром палит, но и внутри града истомно. Хоть ветер и тянул от Москвы, а не на Москву, все же многие кровли деревянные или соломенные тлели и во граде, а в иных местах даже пламенем полыхали…
Иван Васильевич, как и на всех пожарах, со стражей своей и со многими детьми боярскими скакал по всему граду, поспевая ко всем местам, где занимался огонь, гасил водой, а где залить нельзя уж было, разметывал мелкие постройки целиком или срывал затлевшие кровли с хором и с церквей деревянных.
Только с рассветом буря стихать стала, но спать никто не ложился: жар столь еще силен был, что огонь таился повсюду и каждый миг грозил разгореться. Лишь к обеду пожарище потухать стало, и курилось все только горьким дымом, ибо на посаде и гореть-то почти уж нечему было.
Государь, усталый, измазанный сажей, в закопченной и рваной одежде, возвращался в свои хоромы вместе с любимым своим стремянным. Но борьба с огнем все еще волновала великого князя, лицо его светилось радостью.
— Все ж Кремль отстояли, Саввушка! — весело крикнул он стремянному.
— Истинно, государь, — подтвердил тот, но грустно добавил: — Токмо народу-то сколь погорело, да скота, да именья всякого…
Тень на миг набежала на лицо государя, но, бодро тряхнув головой, он молвил:
— При пожарах, как и в бою, без того не бывает. Огнем и мечом нас за грехи Господь наказывает.
Снова, как уж много раз то бывало, стучат вокруг Москвы топоры, снова рубят хоромы, избы и церковки деревянные в посаде за Москвой-рекой. Гонят по воде плоты из бревен к посадскому берегу. Лодки с кирпичом для печей, слюдой, гвоздями и свинцовыми переплетами к оконным рамам церквей и хором переплывают от московского берега в разные концы посадские. Перевозят товар и на телегах. Приплыло, приехало и пришло сюда множество плотников, печников и всяких других умельцев строительного дела.
Шум и гам с утра до ночи на строительстве, и тут же торговля бойкая съестными припасами: хлебом, пирогами, мясом, рыбой, маслом, овощами, молоком, крупами и прочим. Наскоро кругом выросли балаганы с
