Ида продолжала заниматься с девочками в клубе, по-прежнему давала представления в четвертой палате, но съемки в Черной комнате приостановила.
Алла и Алик были ей неприятны, однако они нуждались в помощи, в поддержке. Теперь Ида каждый день готовила обед и ужин, покупала сигареты с фильтром и водку, хотя сама привыкла обходиться «примой» и ломовой.
Вечера Алла посвящала своим ногам. Ида грела воду, и Алла принимала ножные ванны. Ее бурые расплющенные пятки постепенно преображались в гладкие и розовато-желтые. Алла сидела на стуле в лифчике и шелковых трусах, опустив ноги в таз с горячей мыльной водой, потягивала водку, курила и вспоминала генерала:
— Господи, когда мы познакомились, я даже не знала, что в постели следует разводить ноги циркулем. Это он мне так сказал: циркулем. Но я не знала тогда, что такое циркуль! Я была такой наивной… А потом еще долго не могла решить — глотать или выплевывать. Но одна докторша сказала мне, что мужская сперма предохраняет от рака груди…
Ида вздыхала.
Алик сидел в углу, курил и листал какую-нибудь книгу, иногда лениво поглядывая то на полуголую мать, то на Иду.
— У меня нет никаких секретов от сына, — говорила Алла. — Ни-ка-ких. Ведь мы одно целое — правда, милый?
Алик зевал.
— Как вы с ним познакомились? — спросила Ида. — Детдомовская девчонка и генерал…
— Очень просто, — сказала Алла. — Была моя очередь идти за тушенкой.
— За тушенкой?
Алла усмехнулась.
— За каждую детдомовку генерал расплачивался ящиком тушенки. По такому случаю директриса выдавала нам земляничное мыло и шелковую сорочку. Генерал обожал малолеток. За меня он дал два ящика тушенки: я хоть и была целкой, но сразу ему понравилась… особенно попка… — Она приподняла платье, обнажив ягодицу, украшенную маленьким белым шрамом. — Видите? Это его зубы…
В голосе ее прозвучала гордость.
Алик помалкивал. Он листал какую-нибудь книгу, курил, подремывал, зевал, чистил ногти, снова брался за книгу, никак не реагируя на болтовню матери.
И лишь однажды он утратил невозмутимость — когда Ида спросила, что случилось с дочерью Аллы.
— Умерла, — ответила Алла. — Сердце.
— Как ее звали?
— Таня, — сказала Алла. — Но Алик называл ее Грушенькой. Она была милой игрушкой, вот он и прозвал ее Игрушкой, Грушенькой. Он любил ее больше всего на свете… как он ее любил!..
Алик вдруг ткнул окурок в тарелку и вышел из комнаты с перекошенным лицом.
— Видите? — Алла плавно взмахнула руками. — Он до сих пор не может смириться с тем, что она умерла. — Приложила руку к груди. — Рана в сердце. Незаживающая рана. У нее был монголизм и врожденный порок сердца.
Когда Ида мыла полы, Алла забиралась с ногами на диван, курила, читала или снова принималась рассказывать о своем браке с генералом. Она перебирала эти четыре года день за днем, факт за фактом: покупка первого в ее жизни шелкового белья, первой зубной пасты и первой туалетной бумаги, первый бокал вина, первая сигарета, первая ночь, первый анальный секс, первая беременность…
— А знаете, Ида, — сказала однажды она, — я ведь его не любила. Когда он за мной ухаживал, я его боялась. Огромный, красивый… генерал! Боже, настоящий генерал! А я — девчонка девчонкой… в ситцевом платьишке, лифчик-тряпочка на костяных пуговках… и вдруг он начинает сосать мои губы… хватает за грудь… боже-боже, я думала, обоссусь от страха… ужас! Когда он был рядом, у меня всегда кружилась голова, я плохо слышала, иногда вообще не соображала, что говорю… не чувствовала вкуса еды… что рыба, что капуста — один черт… жила как в горячем облаке… голова кружилась, сердце — во всю грудь, вся чешусь, а почесаться не смею… даже когда стала его женой, ничего не изменилось… — Она помолчала. — И только потом, в лагере, на поселении, я стала понимать: ничего лучше в моей жизни не было. Ни-че-го. В поселке, где мы с Аликом жили, были мужчины… ну что поделаешь, это жизнь… но они не шли ни в какое сравнение с Андреем — совершенно не шли! Ни в какое. — Вздохнула. — Знаете, я боялась сойти там с ума и каждую ночь вспоминала, как мы с ним жили… что ели, что пили, как целовались… его руки, его член… это спасало меня от безумия… — Хихикнула. — У него было столько спермы, что ею можно было телят выпаивать…
— Алла! — не выдержала Ида. — Может, вы начистите картошки к ужину?
— С радостью, — ответила Алла, не меняя позы. — Но у меня артрит… — Вытянула перед собой руку с тонкими узловатыми пальцами и мечтательно улыбнулась своей лисьей улыбкой. — От холодной воды у меня все ломит… каждый суставчик болит… это так мучительно…
Ида подарила ей шубу, нижнее белье, нейлоновые чулки, несколько платьев, туфли и жемчужное ожерелье. Вечером, после ножной ванны, Алла с наслаждением облачалась во все свежее, подводила глаза, красила губы и с сигаретой подходила танцующей походкой к зеркалу. Поворачивалась на каблуках и с томной улыбкой вздыхала:
— Андрей говорил, что у меня самая красивая жопа в Союзе Советских Социалистических Республик. Умел он сказать, умел… так и говорил: жопа… жо-па…
И пьяненько смеялась, показывая мелкие голубоватые зубки.
Ида понимала, что Алла пытается этими рассказами отвоевать у нее генерала, но на ее генерала Ида и не покушалась.
Это продолжалось лет сто, сто мучительных лет, хотя на самом деле — чуть больше месяца. Незадолго до Нового года Алла Холупьева с сыном переселилась к Арсению Рябову, фотографу.
Алле Холупьевой нужно было сфотографироваться на новый паспорт, она отправилась в ателье на площади, познакомилась с Арсением Рябовым так близко, что в Африку вернулась только через два дня. С собой она принесла пачку фотографий, на которых была запечатлена в замысловатых позах, полуодетой и совсем раздетой, с розой во рту, в мужской шляпе набекрень и с огромным гуттаперчевым членом в руке. Этот член дед Арсения, моряк торгового флота, привез в подарок невесте из Константинополя, после чего та чуть не расторгла помолвку. Алла была навеселе. Ида с трудом уложила ее спать. А на следующий день Холупьевы перебрались в домик на Восьмичасовой, к Арсению Рябову.
Ида вздохнула с облегчением, когда «эта особа» — иначе она ее не называла — наконец покинула Африку.
Они были чужими, совсем чужими, и замужем они были за разными мужчинами. Алла жила с монстром, с достоевским сладострастником, который за ящик тушенки покупал полуголодных сирот- малолеток, — а она, Ида, помнила восхитительного любовника, внимательного и деликатного, помнила лепестки роз, которые она ловила губами. Она не хотела иметь ничего общего ни с монстром, ни с его глупой похотливой вдовушкой.
На прощание Алик вдруг сказал Иде:
— Простите нас, Ида Александровна. Моя мать полная идиотка, но она несчастная идиотка, и я ее люблю. А если разлюблю, то просто убью. Возьму вот так… — Он сомкнул указательный и большой пальцы. — Возьму и убью.
Голос его при этом звучал совершенно буднично.
Иде вдруг захотелось обнять этого несчастного калеку с гладкими льняными волосами, блестевшими, как ртуть, но взгляд его был так холоден и синь, что она только кивнула.
Через месяц Арсений Рябов женился на Алле Холупьевой. Каждый вечер она напивалась и принималась вспоминать о генерале: «Он говорил, что у меня жопа… жо-па…». А потом она падала без чувств и засыпала. Алик не выходил из своей комнаты. В доме стоял тошнотворный запах сивухи и пряностей: Арсений слеп и промывал глаза отваром укропа. Алику все чаще приходилось заменять отчима в фотоателье.
Я часто встречал Алика в городской библиотеке. Она занимала несколько тесных комнат над
