Отец разглядывал своего сына.
Большой и гнусавый нос. На шее кадык. В кого бы это?
Раки теперь большие, говорил Эса. И во всем улове ни одного мягкого. Кристина поддакивала. Хорошо, что Эса с Оскари пошли вчера на озеро. Теперь раков поедим. Завтра сварим. Нынче осенью еще не ели. Время-то проходит. А теперь есть раки, да такие крупные.
Он слушал. Хорошо, что Оскари берет Эсу с собой. По крайней мере Эса в приличной компании. Но как у Оскари хватает терпения? У него самого не хватает. И у Пентти тоже, хоть он и брат.
На десерт был маисовый кисель.
Он этого не ест. Кристина тоже не ест, но готовит каждую среду. Для Эсы. Эса ест,
И все равно тощий. Куда только в него все это лезет?
Он вспомнил маленького, бледного, длинноносого, с большой челюстью солдата. У него тоже верхняя часть лица атрофировалась, зато нижняя особенно развилась. Тысяча девятьсот восемнадцатый. Удивительно, как какая-то чепуха оседает в памяти. Егерь Кескинен. Знаменитый в батальоне человек. В тысяча девятьсот восемнадцатом егерь съедал тридцать вареных картофелин и запивал соусом. Вся рота ждала, пока Кескинен поест. Сначала кое-кто ворчал, а потом все стали гордиться своим чемпионом. Ребята из соседней роты приходили на него поглядеть.
— Ты чему смеешься? — спросила Кристина.
— Просто так.
— Но ведь чему-то смеешься.
— Когда в восемнадцатом году кончилась война, я командовал ротой. Нас повели на парад. Маннергейм — он принимал парад — проходил мимо нашей роты, остановился и спросил одного мужика: «Из какой роты?» А у нас был солдат Кескинен, гордость роты в некотором смысле. Бедняга смешался перед Маннергеймом и выкрикнул: «Из обжорной роты, господин генерал!»
— Почему-то в городе аппетит лучше, хотя к этому скорее располагает деревня.
— Все-то ты обобщаешь.
— Да ведь здесь всегда спешишь, кажется, некогда и о еде подумать.
— Ты обожаешь спешку. В городе только и оживаешь. В деревне дремлешь и ждешь осени.
— Но здесь у меня десятки дел, вот я и ем с аппетитом... Да, мы перед твоим приходом говорили с Эсой, что ему нужна другая машина... Не так ли, Эса?
— Эта прошла уже шестьдесят пять тысяч... И если ее сейчас не продать, потом за нее ничего не дадут...
— Покупай новую.
Обычно Эса продавал старую машину, получал у него дотацию и покупал новую. Вернее, у Кристины, но с его согласия. Ни разу Эса не потратил собственных денег на машину. Рабочей скотиной в семье до сих пор был он. Приобретаешь имущество, растишь благосостояние, пока хватает сил. И не замечаешь, как поддаешься все больше и больше. А в некий день, когда тебя вконец загнали, ты с тоской вдруг увидишь, что мог бы прожить жизнь совсем иначе. Но уже поздно. Может быть, и твой сын, который хлебает сейчас маисовый кисель, был бы другим, если бы ты сам давным-давно стал другим. Жизнь и жизненный уровень — не одно и то же. Только думать об этом уже поздно. Особенно теперь...
Они перебрались в город больше недели назад.
Когда отпуск кончился, он вернулся на работу. Там ничего не произошло. Все случилось только сегодня.
Пришел директор, широко улыбнулся и заговорил:
— Добрый день, добрый день.
— Добрый день, присаживайся.
— Как провел лето? Лоси в ваших краях не показывались?
— Следы попадались.
— Ты бы дал мне разрешение на отстрел. Теперь уж на будущий год. Только не забудь, что я просил, если кто-нибудь другой тоже попросит. Сам ведь ты не охотишься?
— На лосей — нет. Иной раз на зайцев или на птиц.
— Но щук-то небось приканчивал? Я ездил на Тэно. Черт побери, туда бы пораньше поехать, сразу после Иванова дня, но я не мог... Да, у меня ведь к тебе дело... Позвони-ка курьеру, пусть принесет чертежи.
Он позвонил.
— Мякеля и Хенрикссон вернутся из отпуска в конце недели, мы сразу и начнем. Все подписано и спрыснуто. Только твоего имени не хватает на тех бумагах, которые остаются у нас, но это пустая формальность.
— Зачем вы начинаете строительство? Место, по-моему, неудачное. Я вместе с Мякеля и Хенрикссоном представлю по этому поводу докладную.
Директор махнул рукой.
— Но ведь вы все были в отпуске. Ты занимался раками и щуками, я ведь тебя знаю... Раков в старом финском языке называли маллус или маллуайнен, я случайно где-то прочитал... В Мянтя или Мянтяля есть, говорят, речка с таким названием, оттуда в свое время возили раков в Петербург... Разве не выразительное название? Надо бы его снова ввести...
Он слушал. Директор пытается притупить конфликт дружеской болтовней. Не хочется ему круто обходиться со старым человеком. Маллус или маллуайнен. Может, и хорошее название. К счастью, он вообще в августе не ловил раков. Он размышлял над проектом и, как ему кажется, успешно. Не спал по ночам, обдумывал и сравнивал разные варианты.
— Погоди-ка.
Он подошел к стеллажу и вытащил сверток.
— Я все лето ломал над этим голову и могу аргументировать теперь не только эмоциями. Когда я показал эти бумаги госпоже Мякеля и Хенрикссону, они меня одобрили. Надеюсь, я теперь смогу доказать и правлению, что не в его интересах строить завод и пристань так близко к городу. Уже через десять лет здесь вырастут городские кварталы. Этот берег — единственный выход к природе. Кроме того, мы искали и нашли гораздо более выгодное место, оно ближе к железной дороге и к морским путям. Оно во всех отношениях лучше. А вы торопитесь подвести черту и исключить все другие решения.
— Я вполне тебе верю и мог бы ждать, как и все мы здесь, но там, наверху, другие люди. И они торопятся. Почему? Потому, что такого случая поджидают и другие города. Если мы немедленно не начнем, всю затею могут передать другому городу.
— Не понимаю, почему ради нескольких месяцев надо все испоганить на двадцать лет вперед.
— Вопрос ставили на голосование. Четырьмя голосами против трех проект был одобрен. Теперь его предстоит быстро осуществить.
— До сих пор я здесь решал, что и когда начнет осуществляться. Если в бумагах правления отсутствует подписанная мною маленькая объяснительная записка, то правление влипло, на этот счет существует какой-то параграф в «Положении» нашего учреждения.
Директор засмеялся.
Смех прозвучал неестественно.
— Шутишь. Ты же знаешь, что это только формальность.
— До сих пор было не так.
— Не спорю, правление принимает свои решения нередко сгоряча, как на этот раз. Я уверен, что ты прав. Но что поделать?
— Я, во всяком случае, не хочу испортить из-за одного года двадцать лет. Хватит. Не хочу. У меня слишком мало времени... В молодости — может быть... Но теперь нет. Я не проживу двадцати лет... И то короткое время, которое мне еще осталось, я хочу потратить на жизнь...
Он произнес это тихим голосом и посмотрел исподлобья на директора. Он ожидал, что тот смутится, слова не сможет вымолвить, станет извиняться, скажет, что возьмет проект обратно, и попросит отсрочки еще на год. Но нет. Няятялампи не смутился. Он улыбнулся сначала принужденно, потом дружески, и в глазах у него появился жесткий, острый блеск. Голос прозвучал спокойно и ласково:
— Верно... Я бы на твоем месте тоже так думал. Но это чистая видимость, ничего общего с жизнью
