— Ты в самом деле уходишь?
— Я не ухожу. Я только настаиваю на своем решении.
— Это то же, что уйти. Тебя уволят.
— Пусть увольняют.
— Нет, ты сумасшедший.
— Сумасшедшим меня даже доктор не признал, хотя Няятялампи в моих интересах надеялся на это.
— Да, ты такой сумасшедший, что даже психиатры этого не замечают. В этом все дело. Если ты уйдешь, то с каким дьяволом я смогу там советоваться? Я все-таки представитель учреждения в правлении. Может, с той политической обезьяной, которая придет на твое место из какого-нибудь провинциального окружного бюро? Он, может, и знает, кто такой был Наполеон или Зигмунд Фрейд, Рузвельт или Грета Гарбо, но в инженерных проектах он понимает столько же, сколько свинья в серебряных ложках. Наше учреждение не нуждается, чтобы отделом заведовала такая скотина, которая мычит о достижениях и перспективах демократии, нам нужен специалист, чистый специалист, как ты. Такой, который пользуется арифмометром, а общественные дела обсуждает дома.
— Пойдем-ка окунемся в озере.
— Пойдем.
Выкупавшись, они отдыхали в предбаннике.
Топи налил влаги в ковш и протянул ковш ему. Он покачал головой. Послышался громкий глоток, потом покрякивание, и заткнутая бутылка отправилась в сумку. Он посмотрел на озеро.
— Старый Господин[15] купался до поздней осени. Я с ним никогда не был в бане, но адъютанты рассказывали. Им было холодно, но приходилось купаться, раз Старый Господин купался. А он не спешил, не боялся холодной воды. Да-да-а... Старик умел пожить. Не то что нынешние, уже в нашем возрасте чувствуют себя старыми и хилыми... Что-то зябко стало, пойдем париться?
Они пошли. И вот он снова сидит, а Топи лежит и продолжает свой монолог. Лица Топи не видно. Видны только короткие толстые ноги, пузатый живот, округлая, как бочка, сильная грудь, короткая толстая шея, широкая физиономия и над ней — поблескивающая лысина.
— Мы уже старые люди, Хейкки. Нам не стоит думать о том, о чем ты думаешь. Об этом можно было иной раз в молодости подумать. Тогда бы мы могли надеяться, что все сложится иначе, чем сложилось. Все это дерьмо. А теперь нам хватит сознания, что все миновало — для нас, во всяком случае... Да, финита. Нам надо только держаться в узде времени. И все. В этой стране люди стареют быстро... И тем, кто держится, надо оставаться в узде до конца... как Старый Господин...
— По-моему, ты делаешь неверный вывод. Не в этом задача, а в том, чтобы действовать до старости...
На полке поднялась рука, сделала взмах и снова опустилась на живот.
— ...неверные выводы, неверные решения, ошибки... да, да. Я ошибался всю жизнь, и не один прапорщик лишился жизни и своей команды потому, что я принял неверное решение... Это неизбежно... Этого нельзя было предотвратить уже тогда; независимо от того, кто их делает, решения чаще всего бывают неверными... Верным бывает только одно, но его чертовски трудно отыскать среди тысячи неверных... Поэтому чем меньше решений, тем лучше, а уж если они приняты, так приняты, и нечего ломать над ними голову всю жизнь... Это мое убеждение... Единственный и верный способ покинуть с меньшими затратами безумный мир... а к этому мы оба уже близимся. Постараемся же с достоинством испустить дух, умереть с честью. Это единственная проблема старости...
— Мы еще не такие старые. Я, во всяком случае. Я тоже сначала думал, что виновата старость.
— Старость — не вина, Хейкки. Вина в том, что моды меняются слишком быстро. Идеология — как мода на платье: новая у каждого поколения. Это закон природы. Никто не любит старика... Его не удостаивают новых проблем, потому что он скоро унесет их в могилу... Не стоит труда. У старого человека нет права реагировать на то, что делает новый мир, пусть он даже лезет в преисподнюю. Так я думаю и позволяю всему идти своим чередом... Я думаю, что старый человек — как старая рукавица... Новый мир не знает, что у этой старой рукавицы тоже были когда-то свои великие минуты... Да и откуда ему это знать! Нас обманывают, все время нас, стариков, обманывают, Хейкки... Но, знаешь, как я к этому отношусь... Я позволяю им обманывать... Новое время делает это с лучшими намерениями, оно думает, что нас надо обманывать в собственных наших интересах... Мы тоже так делали в свое время. Я помню, как мы обманывали нашего старого генерала, а потом молодые офицеры, в свою очередь, обманывали меня... Старость — не вина.
— Надеюсь, нет, но современные руководители, несомненно, ошибаются, поощряя конкуренцию и наращивая темпы за счет качества. Это скоро приведет к возмездию.
— А кто в свое время не ошибался, а? Скажи-ка. Пусть себе ошибаются. Они сами того хотят. Что ты можешь поделать или я? Думаешь, поможет, если ты начнешь писать докладные нашему правлению? Мы только и можем, что пойти искупаться да хлебнуть из бутылочки... Пойдем?
Он не ответил и не двинулся с места. А раз он не встал, то и Топи продолжал сидеть и рассуждать о старости, об одиночестве, о старых рукавицах. Он слушал ровный голос и вспоминал отца Оскари. Тот тоже лежал тут и разглагольствовал. Произносил убедительные речи. Приспособившиеся старые господа, умные и ироничные. Многое повидавшие и испытавшие. А говорят так, словно ничего не произошло. Реалисты.
Умные ли это речи? Это речи такого человека, который всегда позволял обществу влиять на его решения. А если у него когда-нибудь появлялось собственное мнение, ему ничего не оставалось, как не согласиться с ним и отдаться во власть общего течения. В старости легко сдаваться, если всю жизнь упражнялся в этом. «Наиболее легкий способ с достоинством испустить дух», как Топи давеча сказал. Теперь легко обобщать и смотреть на все умеренными глазами старческой пресыщенности, Старческой? При чем тут, черт побери, старость? Топи просто болтает. Уверен, что никто в нашем заведении не сумел бы переделать столько дел, сколько я, сидя с утра до ночи, переделал в июле. И только по собственной инициативе, а не по принуждению и не из-за денег. Я совершенно не могу оставаться без работы... И пока это так, на меня не подействуют никакие разговоры о старости, ни генеральские, ни пасторские. Мне ничего не надо, кроме работы, а работу я и в другом месте найду, если меня уволят. Посмотрим.
— Пойдем-ка искупаемся, Топи, — предложил он.
Прямоугольная комната. Посередине гладкий полированный стол, вокруг стола кожаные, с высокими спинками, стулья. На стульях сидят семеро мужчин, он восьмой. На стенах — портреты прежних председателей и членов правления. Большие темные портреты в темных золоченых рамах. Он слушает монотонный голос председателя и скользит взглядом с одного портрета на другой. На всех лицах как будто одинаковое надменно-торжественное выражение.
Приглядываясь внимательнее, можно уловить отличие. На одном портрете одетый во фрак человек опирается рукой на переплет книги. На другом — человек почти с таким же лицом, но в будничном костюме, кисть правой руки он спрятал на груди под пиджаком. Это, по-видимому, особая личность. Он подражает Наполеону.
Раздался удар председательского молотка. Председатель некоторое время почмокал губами, потом сказал:
— Перейдем к шестому, последнему пункту повестки дня. Это случай с доктором Окса.
Тут председатель сделал паузу и торжественно кивнул в его сторону. Он уже не смотрел на портреты, удар молотка заставил его очнуться. Он кивнул в ответ председателю.
— Прошу секретаря изложить дело господам членам правления, поскольку в нем обнаружились новые стороны.
