— Правление не вмешивается в принципиальные вопросы, — заметил председатель.
— Оно и не должно вмешиваться. Я обвиняю только комиссию, — настаивал директор.
Голос звучал уверенно и твердо.
Он младше всех в этой компании. Хейкки Окса посмотрел на него. Похоже, что этот человек далеко пойдет.
— Обвиняете? В чем?
— В отсутствии широты, в незнании дела, в некомпетентности.
— На каком основании?
Это председатель. В правлении сидят два члена комиссии.
— Я ясно сказал, что имею в виду.
— А основания?
— Те же, которые представил и доктор Окса. Все, начиная с того, что испортится пляж и погибнет рыба.
— Можно ли за это поручиться? — прервал его председатель. Он держал сторону двух членов комиссии из правления. Они торопили с осуществлением проекта. Они заранее уже обо всем договорились с другими правлениями. Заключили новые договоры, осушили бокалы, обещали кому-то завод и пристань и получили от них обещания на другие заказы.
— Прошу меня не перебивать, — сказал директор, в упор глядя на председателя. — Я как специалист считаю, что доктор Окса действовал правильно, тогда как другие члены руководства позволили ослепить себя конъюнктурными расчетами и, может быть, политическими соображениями. Я поддерживаю предложение доктора Окса.
— Поддерживаем.
Это министр Колвонен.
— Может быть, лучше проголосовать? Или господа желают задать еще какие-нибудь вопросы?
Молчание.
— Могу ли я попросить доктора Окса на минутку покинуть нас, пока мы проголосуем?
Это председатель.
Он пошел к двери, открыл ее, потом закрыл и подумал, что находится здесь в последний раз. Председатель и оба члена комиссии против него. Хурскайнен, Няятялампи и министр Колвонен на его стороне. Седьмого члена — министра Мухола — он не знает. Этот человек решит дело. Когда-то он был министром, потом стал просиживать штаны во всяких комитетах, комиссиях, правлениях и бюро.
Секретарь не имеет права голоса. Этот был бы на его стороне.
Он поднес спичку к сигаре, спичка потухла. Он долго держал ее в руке, а когда чиркнул снова, секретарь открыл дверь, поклонился,и попросил войти. Через руку секретаря, придерживающего дверь, он бросил взгляд в зал. Этого было достаточно, чтобы понять, чью сторону занял министр Мухола. Лицо Хурскайнена было угрюмо, Няятялампи покусывал губы.
Он прошел к своему месту и сел.
Председатель встал, посмотрел на него и помедлил.
Значит ли это, что мне тоже следует встать? Пусть значит.
— Доктор Окса.
— Да?
— Доктор Окса, — повторил председатель.
Он встал.
— Доктор Окса, разрешите мне как председателю правления сообщить вам, что в результате голосования четырьмя голосами против трех вы освобождены от должности.
Раздался удар молотка. Потом председатель продолжал, но голос его уже утратил прежнюю торжественность:
— Генерал Хурскайнен, министр Колвонен и директор Няятялампи выразили свое несогласие с решением. Это внесено в протокол.
Председатель сделал паузу.
— Доктор Окса имеет право выразить протест. Он также будет отражен в протоколе.
— Не надо.
— Должен ли я понять ваши слова таким образом, что вы не желаете высказать свое мнение?
— Да. К чему это теперь?
— В таком случае считаю настоящее заседание правления закрытым.
Потом председатель подошел к нему и протянул руку.
— Я искренне огорчен, — сказал председатель.
— Что же делать.
Это он. Во всяком случае, его голос. Он не владеет ни собой, ни голосом. Кажется, будто находишься где-то вне себя. Он увидел, что Хейкки Окса рассержен. Особенно тем, что этот человек подходит к нему с изъявлением сочувствия, хотя все время добивался его увольнения. Он увидел, как Хейкки Окса измеряет взглядом председателя. Это маленький упитанный человечек с серьезными глазами. Очки в светлой оправе, дряблое, но вместе с тем решительное лицо. Если бы Хейкки Окса протянул свою раскрытую ладонь, которую он направляет к маленькой ручке председателя, да, если бы этому Хейкки Окса вздумалось протянуть ладонь к горлу председателя... Ему на ум пришли клещи.
— Разрешите выразить уважение к тому, как выдержались. Теперь так редко встречаются принципиальные финны, особенно среди противников, — сказал председатель и коснулся его ладони мягкой ручкой.
Потом она исчезла, и ему стали пожимать руку оба члена комиссии. При этом они что-то бормотали, чего он не мог разобрать, но что истолковал как изъявление крайнего сожаления.
Потом подошел Мухола:
— Ну ладно, до свиданья. И если доктор Окса хочет посоветоваться о новом месте работы, то пусть только позвонит мне... Это вот, как вы, господа, заняты ли сегодня вечером?.. А то, может...
— К сожалению, заняты, — отрезал Няятялампи.
Они ждали, чтобы Мухола ушел. Потом встал Хурскайнен, подошел к нему и кивнул в сторону двери.
— Давай катись вперед... Так я сказал своему полку, когда он в июне сорок четвертого начал... Солдатня драпала друг за дружкой к дому хвост трубой... Тут подбежал один козел с капитанскими нашивками, его батальон взлетел в воздух, грохнулся оттуда на землю и снова взлетел в воздух под пушечным огнем. Эта чехарда продолжалась до тех пор, пока не помешались и не дали деру все оставшиеся в живых... Капитан орет мне, что, мол, ему делать с солдатами, коли те его не слушаются, стрелять, мол, ему, что ли... Я как раз сидел перед своим командным пунктом, ковырял между пальцами и глядел, как люди драпают... Все утро они топали мимо меня... А я знай себе ковыряю между пальцами и размышляю о превратностях военной славы... Давай катись вперед... Так я сказал тому капитану, закинул мешок за плечо и потопал следом за компанией... Не знаю, о чем старик подумал... Может, хотел и меня пристрелить, да так обалдел, что не мог и курок спустить.
Сначала об этом сказали Няятялампи и Хурскайнен — еще в тот вечер после заседания, потом заговорил собственный сын, потом опять Няятялампи и Хурскайнен; даже Кристина сказала, что именно так следует поступить... Все его уговаривали, и вот он теперь тут.
Та же комната, те же стулья, тот же стол, тот же ковер, на стенах те же значительные персоны. А ведь когда он отсюда уходил, он в самом деле думал, что уходит в последний раз.
— Садитесь, доктор Окса.
