мальчиков — всегда ободряюще. Она жила с родителями и братишкой Борисом на первом этаже в одной из комнат 19-й квартиры, где кроме них жили еще две семьи — немой художник Зиновий с детьми и фабричная работница тетя Стеша с дочкой. Родители называли Бориску Бутузом, а Тамару — Тяпочкой. Его — за кругленькую добродушную мордашку, ее — за беспечность и необидчивость. Последнее я особенно в ней ценила.
Был такой случай. Тамару вызвали к доске на уроке литературы. Она пересказывала сцену дуэли из «Героя нашего времени»: «Грушевский был в толстой шинели, а под шинелью… под толстой шинелью…». Не знаю, что ей хотелось сказать, но я машинально добавила вполголоса: «…билось толстое сердце». Она громко повторила: «…билось толстое сердце!» Класс грохнул. Тяпочка недолго на меня дулась. Она знала мою неодолимую склонность к использованию «словесных плацдармов» для хохмы без всякого на то желания обидеть собеседника, хотя так не всегда получалось.
Мы с Тамарой изобрели свою тактику, позволявшую оградить себя от излишнего внимания учителей. На первых же уроках какого-либо преподавателя, когда он обращался к классу с вопросом, мы с ней, как по команде, взметывали руки вверх в едином безудержном порыве: мы хотим, мы очень хотим ответить! Наш энтузиазм обычно бывал оценен, мы получали «отл.» и могли до конца четверти не слишком утруждать себя приготовлением уроков. Первое благоприятное впечатление не скоро исчезает.
У Тамары с 6-го класса был верный обожатель — Юра Решетов, долговязый прилизанный юнец с широким лягушачьим ртом и добрыми смешливыми глазами. Он нервировал Тяпочку своим педантизмом и был допускаемым, но не единственным возможным вариантом.
Моей пассией был Юра Петров из параллельного класса, мальчик в черной бархатной курточке, с блестящими темными глазами и пухлыми пунцовыми губами. Но намечавшаяся интрига не вылилась даже в близкое знакомство — это случилось десятью годами позже, — а ограничилась дистанционным обменом жарких взглядов. В ту пору иначе и быть не могло. Энергичная проныра Томка Шубова взяла в оборот неповоротливого Юру Петрова, и об этом знала вся школа. Мне, воспитанной на романтических книгах, представлялось унизительным делом завлекать мужчину. А другие мальчишки мне не нравились.
В сентябре 1939 года отец из тюрьмы вернулся — вопреки всему и всем прогнозам.
Я давно подметила, что если абсолютно искренне, не оставляя собственной душе ни малейшей надежды, верить в невозможность чего-либо, то это «что-либо» непременно произойдет.
Он вернулся, пробыв в заключении полтора года. В дверь вошел не сорокатрехлетний мужчина, а почти старик, беловолосый и беззубый. Бить его не очень били, только по зубам, но подогревали до обморочного состояния в металлической камере. Тем не менее он упорно не подписывал предъявленное ему обвинение, обвинение в намерении взорвать Газовый завод.
В августе 39-го года, вопреки существовавшим до того правилам, был вдруг назначен открытый суд и даже разрешено взять адвоката.
Мама немедля отвезла остававшиеся на черный день золотые часы «Лонжин» знакомому адвокату Александру Яковлевичу Раскину, который взялся защищать отца в суде. Но буквально накануне судебного заседания было объявлено, что дело закрыто и подследственный освобождается.
Выигрышный билет отца в стопроцентно проигрышной лотерее выглядит так.
Небольшая желтая бумажка. В левом верхнем углу — «шапка»: «С.С.С.Р, Народный Комиссариат Внутренних дел. Управление НКВД по Московской области. 1-ый Спецотдел, 25 сентября 1939 г. № 137».
Слева внизу — треугольная печать: «Управление НКВД по Московской области. У.Г.В. Восьмой отдел».
И текст со всеми его особенностями.
Справка
Выдана гр. Былинкину Ивану Герасимовичу, 1894 года рождения уроженец г. Москвы, в том, что он с 16.II.1938 г. содержался под стражей и 25 сентября 1939 г. освобожден в связи с прекращением дела за недостаточностью улик предания суду. Справка видом на жительство не служит.
Нач. 1-го Спецотдела УНКВД МО (подпись).
Коротко и неясно, и даже оскорбительно. Что значит «недостаточность улик»? А разве они были? Впрочем, индульгенция, дарующая жизнь, критике не подлежит…
Меня и тогда и потом интересовал вопрос: что стало прямым поводом для ареста? Разнарядка Ежова на рабсилу? Командировка отца в 1930 году на месяц в Германию для изучения газового хозяйства? Или, как говорили, донос нашей соседки Ривы из 28-й квартиры? Той самой «Ривы в зеленом берете», которая, не скрывая, завидовала нам из-за нашей отдельной квартиры?
Вероятно, справедливы и все три предположения вместе, и каждое в отдельности. Но почему отца выпустили из застенков? Как он смог выиграть «джек пот»?
Здесь объяснение могло быть только одно. Летом 39-го года Сталин снял Ежова и сделал наркомом внутренних дел Берию, который и решил некоторыми открытыми судами и пересмотром ряда обвинительных дел заявить о себе как о реформаторе и о своих внутриполитических новациях. Возможно, и виражи внешней политики — игры с фашистской Германией, Англией и Францией, — а также запах войны, от которого не спасают противогазы, заставили перетряхнуть привычные устои. Однако тогда мы об этом не знали и поверили в чудо.
Отец выжил, но надлом остался. Он стал не просто выпивать, а пить. Тем более что в заводской лаборатории шли навстречу всем его пожеланиям и щедро угощали спиртом. Это был второй большой надлом в его жизни после того, как ему пришлось навсегда расстаться с любимой химией и окунуться в газовое хозяйство. У него не было ни реальных желаний, ни сильной воли, но недюжинный ум удерживал его на плаву и вел вперед. Отец легко мог защитить диссертацию, но не хотел. Тем не менее его сделали доцентом «по совокупности опубликованных работ». Он не любил работу газовика, однако его, беспартийного и вышедшего из тюрьмы «за недостатком улик», назначили главным инженером треста Мосгаз, прикрепили к столовой Моссовета и за труды в годы войны 41–45 годов наградили орденами «Красной Звезды» и «Трудового Красного Знамени». А в 48-м году за крупное изобретение присудили и Сталинскую премию. Надо сознаться, что «присуждение» все-таки лучше «осуждения», но об этом — ниже.
Впереди еще была война.
Горести и радости войны
Невзрачный подростковый возраст остается позади. К 41-му году я становлюсь пятнадцатилетней довольно миловидной девицей с косами по пояс.
В 40-м году реабилитированному отцу удалось возвратить отобранную жилплощадь. Для этого пришлось писать письмо Молотову, депутату Верховного Совета от нашего района. Малышевых переселили в другое место, и наша квартирка снова вернулась к нам. Отец стал жить в маленькой комнате, когда ночевал дома, а мы с мамой — в большой.
Лето 41-го года предстояло, как обычно, провести в Костине.
Утром в жаркое воскресенье 22 июня мы с мамой собрались в лес за белыми фиалками. Я вышла на террасу и вдруг увидела идущую к нам тетю Милушу. Она шла неторопливо и как-то слишком торжественно, лицо — каменное; только глаза как фонари. «Война, — сказала она. — Война». — И замолчала. В семье у нее и сын и муж военные: Жорик учился в артиллерийской спецшколе, а Лев Ефимович находился в запасе по прежней службе.
Война. Война была и неожиданной, и ожидаемой. Но она была еще очень далеко, ее масштабы и обличье не виделись и не представлялись, и потому не страх закрался в душу, а скорее предчувствие, опасение, что снова грядет тяжелая пора.
Меня решили оставить в Костине. С июля почти каждый вечер над лесом со стороны Москвы поднималось красное зарево: город бомбили. Было страшно за маму, но она меня успокаивала и продолжала приезжать каждое воскресенье, хотя электрички стали ходить через два часа на третий, и ей иной раз приходилось добираться до Костина пешком из Пушкино.
