Письмо отослано, сборы в дикой спешке завершены. На чемоданы денег не осталось, и Нина Черных с Виталием Харитоновым отдали мне свои старые баулы. Как-никак вместо одного чемодана уезжаю домой с пятью. Почти в двух чемоданах — книги и словари, в третьем — обувь…
Из денег осталась кое-какая мелочь на косметику и на обещанные лакированные туфельки для Маринки, пятилетней дочки тети Милуши.
И вот я отправляюсь в свой прощальный поход на улицы Буэнос-Айреса. Мне в путеводители навязывается Нина Смирнова, та самая иммигрантка с красными глазами, у которой я была в гостях на Ла- Плате.
В этом последнем набеге на аргентинские магазины произошло нечто непонятное. Чему я так и не нашла разгадки ни тогда, ни теперь.
…Выхожу я из магазинчика на улице Санта Фе, и тут Бог меня надоумил открыть мою кожаную сумку. Я не поверила своим глазам: из верхнего внутреннего кармашка торчат два ключа на цепочке с незнакомым брелком. Я, повинуясь инстинкту самосохранения, выхватываю из своей сумки чужие ключи, успеваю заметить на брелке надпись: Banco Sur и моментально сую их в карман пальто моей спутницы, бормоча: «Пусть — у вас, вы тут своя…» Мои же ключи, к счастью, оказались на месте.
Кто, когда и для чего подкинул мне эти банковские ключи? При выходе из торгпредства у меня их определенно не было, а на улице я не выпускала сумку из рук. Это могла сделать, пожалуй, только Смирнова. Но зачем? Не иначе как перонистская полиция, обнаружив у меня, отбывавшей из страны советской гражданки, банковские ключи — улики преступного замысла, рассчитывала устроить политический скандалец. Не знаю.
Как бы там ни было, этот неприятный, даже опасный инцидент не произвел на меня должного впечатления на фоне предотъездных треволнений и хлопот, хотя меня всегда тяготили нераскрытые тайны и нерешенные загадки. Главной же загадкой все же оставалась конкретная причина моего быстрого отъезда.
В порту Буэнос-Айреса стоял белоснежный итальянский гигант лайнер «Конде Бьянка Мано», готовый к отплытию, только и ждавший меня с пятью моими чемоданами.
Хорхе Виаджо я не повидала и не позвонила ему по телефону. Холодное, равно как и самое горячее прощание только бы отозвалось болью. В Аргентине я отчетливо увидела, каким может быть или должно быть то, что называют любовью; кто тот мужчина, которого я могу действительно полюбить, или почти люблю. Но он оставался в Зазеркалье, там, откуда я уезжаю в свою действительность, недоступный и нереальный. Надо почитать за счастье одно то, — если говорить красиво, — что Синяя Птица, задев меня крылом, дала увидеть и Дальние страны, и моего Мужчину.
Прощай, Хорхе.
Но я ошибалась. Эта история еще не завершилась.
Итальянский лайнер шел из Буэнос-Айреса по Атлантике, держа курс на Геную.
Три недели обратного пути прошли незаметно. Была легкая грусть, но была большая радость — домой!
На корабле я спасалась от качки игрой в «пиастрелли» с францисканским монахом. Подоткнув полы сутаны, падре бодро бегал туда-сюда на тонких ножках в больших сандалиях, азартно толкая палкой деревянные плошки. Я пыталась представить православного батюшку в такой ситуации и не могла.
Моими спутниками на сей раз были, к счастью, один робкий посольский чиновник и его жена. Мы были предупреждены, что в порту Генуи нас будет встречать сотрудник Советского посольства в Италии. Да только как узнать этого самого сотрудника в густой толпе встречающих на причале? Я пыталась углядеть его в массе задранных кверху лиц, как когда-то в детстве отыскивала на книжных картинках Мурзилку среди людского столпотворения. Ну, конечно, вот же он! Наверное, к 50-м годам прошлого века уже сформировался особый тип землян — «гомо советикус», потому что я без особых усилий выделила в толпе единственно верное советское лицо, по каким-то пока только нам видимым признакам.
В Риме пришлось задержаться почти на две недели, чтобы оформить документы для проезда через разные зоны, контролируемые американскими союзниками. Теперь-то, весной 51-го года, я смогла не спеша и без опаски осмотреть Ватиканский музей, Собор Святого Петра, Сикстинскую капеллу.
Домой из Рима ехали поездом через Венецию. Потом — Австрия, Польша. На первом же польском перроне я увидела приметы родного славянского быта. Две толстые бабы в надвинутых на глаза мохнатых платках подметали снег большими березовыми вениками на палках.
Вот и дома! Радость — необъятная, с души скатился невидимый груз. Как ни странно, мое внезапное возвращение меня саму не удивило и не встревожило. Да, я играла там не совсем по правилам, но по- другому не могла. А дома никто не арестован, мама жива-здорова, и это — главное.
Путешествие за океан, вопреки всему, удалось и свою роль сыграло. Аргентина через девять утробных месяцев вернула меня в нашу жизнь немало изменившейся — и внешне, и внутренне. Удалось утолить давнюю острую жажду — взглянуть на иной мир, набраться опыта, новых знаний и идей; соприкоснуться наконец со счастливым — в этом я была уверена — душевным переживанием.
Но я никак не могла себе тогда представить, что этот вояж положит начало новому витку всей моей жизни, станет — иначе не скажешь — тектоническим сдвигом в моей судьбе.
Глава 4. Фатум или блажь?
Жизнь навязывает выбор
В Москве, к моему удивлению, меня никто никуда не вызывал и обвинений не предъявлял. Не только в Воркуту не сослали, но даже взыскания не наложили. Тем не менее, я по собственной инициативе отправилась в отдел кадров министерства, чтобы забрать свои документы и распрощаться с Внешторгом. Я была абсолютно уверена, что спецорганам были известны мои правонарушения, а потому здесь хода мне заведомо не будет. В лучшем случае мне могли предложить должность юрисконсульта где-нибудь в конторе Техноэкспорта или Плодоимпорта, или в каком-нибудь арбитраже.
Ко всему прочему, поработав в МВТ и в торгпредстве, я укрепилась во мнении, что чиновничья служба «от и до» мне противопоказана. Цель в определенной мере оправдала средства, и теперь я без страха и сожаления, но, понятно, с озабоченностью, старалась определить свою новую стезю.
Шурочке Пирожковой я на всякий случай честно (хотя ей, наверное, и так все было известно) поведала о своей крамольной переписке с родиной. Она меня ни в чем не упрекала, ничего не предлагала и ни от чего не отговаривала. Мы расстались, как и были, почти друзьями.
Итак, моя министерская карьера завершилась к лету 51-го года. В моей трудовой книжке появилась запись: «Освобождена в связи с переходом на учебу». Мысль об «учебе», вначале послужившая предлогом для такой красивой записи, вскоре стала казаться вполне реальной перспективой, а еще через месяц обернулась определенной, хотя и несколько авантюрной идеей: надо поступить в аспирантуру. Но не своего, юридического факультета, а филологического факультета какого-нибудь гуманитарного вуза. Именно в аспирантуру, а не на первый курс. Основания для такого решения были. В Аргентине я собрала
