в резиновых сапогах по глинистому бездорожью еще километра полтора.
Нередко в такой экспедиции мне составлял компанию Герман, мой троюродный племянник (сын маминой троюродной сестры Нины). Тихоголосый, высокий, с черной бородкой, Герман любил природу не меньше, чем я. Когда было позволено оторвать взор от вселенской грязи под ногами, мы смотрели в небо на весенние облака или на журавлиный клин осенью. В клине мне виделась буква «Л» и хотелось думать, что мама подает мне знак: «Бодрись».
Герман видел в небе что-то свое, ибо к тридцати годам его истинным утешением не только в горе, но и в жизни стало православие. Позже он нашел работу в Московской епархии, взвалив себе на плечи заботы о своей беспечной сестре Надежде и о непутевом младшем брате Дмитрии. Было время, когда он не на шутку подумывал об уходе в монастырь, но раздумал: может быть, сам Бог велел помогать своим близким и нести, как говорится, свой крест в миру.
Наконец мой домик был построен. Оказалось, что это — полдела.
Надо было застелить все комнаты линолеумом и выложить в кухне кирпичную русскую печь. Кирпичи я привезла с «маминого завода», а печь сложил дед, который делал ремонт в моей новой квартире. Одну комнату мне захотелось видеть в зеленых тонах, другую — в голубых: и занавески и обои. Тахтой меня снабдила моя старейшая приятельница, Валя Горячева, а кровать, стул и табуретки пришлось прикупить. В зеленой комнате у большого окна с видом на ромашковый луг я поставила письменный столик, а у стены — кровать. Голубая комната с тахтой и старым телевизором достойно играла роль гостиной. Наверху, в мансарде, не было ничего, кроме раскладушки, зато из окошка открывался чудесный пейзаж: край синего водоема, а на горизонте — деревня Раково.
Однако и на этом строительная эпопея не закончилась. Я нашла двух местных парней, которые оградили мой земельный надел сеткой рабицей и из этой же сетки сделали небольшой гараж, крытый листовым железом.
Последним штрихом стало крыльцо с железной крышей, сооруженное заезжими молдаванами. Крыльцо вышло если и не красное, то, по крайней мере, бордовое. Ибо домик пришлось покрасить серой — за неимением другой — масляной краской, а оконные наличники и крылечко темно-бордовой. Получилось пресимпатично.
В целом за двухлетний строительный период (88–90 гг.) моего полуреального существования мне пришлось немало бегать, ездить, хлопотать и суетиться, чтобы кроме мебели, линолеума и кирпича добыть замки, ворота, калитку, водосточные и дренажные трубы, песок, цемент, толь, болты, железо, древесностружечные плиты (ДСП) и много всякой всячины. А чтобы эта большая и малая всячина обрела свое место, ее надо было привезти, погрузить, разгрузить, уложить, подвесить, окантовать, оклеить, установить, сложить, подогнать и окрасить, для чего приходилось нанимать шабашников, уговаривать перевозчиков и, в некоторых случаях, сердечно благодарить друзей и родственников. В итоге моя фазенда приобрела все качества жилого дома и обошлась мне около двадцати пяти тысяч рублей или, по тогдашнему курсу (1 доллар — 6 рублей) в четыре тысячи долларов — деньги немалые к середине 90-х годов.
Какое же это непередаваемо блаженное чувство — в свои 65 лет умиротворенно сидеть на ступеньках крыльца своего построенного домишки или философски бродить — туда-сюда — по заросшим травой соткам собственной земли.
После суетной поры строительных преодолений часто снова охватывало ощущение нереальности настоящего. Думалось: «Вот сейчас привезу сюда маму, и заживем на славу, хватит мотаться по чужим дачам». А потом, окунаясь в реальность, находила утешение в мысли: «Нет, она все-таки и сейчас рада и довольна… Здесь я могу хорошо поработать, сделать для нее то, что давно задумала…»
Переехать в свою резиденцию на летнее житье мне удалось лишь в 91-м году. Строймытарство закончилось раньше, но грунтовые дороги — от Ракова и между рядами домиков — прокладывались дольше, чем в свое время железная дорога от Москвы до Петербурга.
66-й год моей жизни ознаменовался не только обустройством усадьбы, но и неожиданным вторжением в мою жизнь рыжего Фредика. Он был не так велик, как его собратья, красноволос, длиннонос и с торчащими ушками. Мальчишка он был славный, не сентиментальный, очень самостоятельный, даже шалый. Если на прогулке дать ему полную свободу, он быстро, без оглядки, засеменит вперед или в сторону. Особенно если заприметит или учует хвостатую девочку.
Фреди — четвертый сын Ульзаны, породистой черной колли, принадлежавшей Марине, дочери тети Милуши. Марина безоговорочно определила, что этот щенок должен стать моим псом. Я согласилась, потому что люблю собак, хотя на них никогда не хватало времени. Да и почему бы не взять свалившегося на меня симпатичного мохнатого щененка?
Так Фредик стал жить и расти у меня в квартире. Сначала малыш доставлял немало хлопот, приходилось выгуливать его часов в шесть утра, но позже я была даже рада, что вечером он заставляет меня выйти подышать воздухом.
У нас установились дружеские отношения без бурных проявлений чувств. Он был из породы неласковых, а я, продолжавшая жить только с мамой, не мыслившая о том, чтобы вообще впустить в свою душу еще кого-нибудь, могла только по-доброму заботиться о нем: покупать необходимое сырое мясо, перебинтовывать пораненную лапу и учить русскому языку. Порой думалось: у меня в доме — собака! Не может быть. Опять — нереальная реальность.
Впрочем, дважды Фредик тронул меня за сердце; в тех двух случаях, когда он сам не постеснялся проявить свои чувства.
Случилось это летом, на даче. Я взобралась по крутой деревянной лесенке на мансарду. Фреди вертелся внизу. Я его не звала, зная, что ему не под силу цирковые номера. И вдруг он, сомкнув передние лапы, в несколько антилопьих прыжков взлетел по высокой лестнице наверх. Ко мне. Я от неожиданной радости не знала, что ему сказать.
В другой раз я пошла в лес, оставив его одного на участке, но он нашел щель в ограде, распластался немыслимым образом под доской, вылез наружу и сломя голову бросился за мной. Бранить его за ослушание язык не повернулся, напротив, на душе сделалось тепло и хорошо. Стало понятно, что, хотя сама я больше не могу ни любить, ни к чему-либо или кому-либо сильно привязаться, «отзыв» на «пароль» может случиться. Правда, одни только четвероногие готовы на «пароль», не требуя «отзыва».
В начале 90-х годов ощущение нереальности окружающего мира вызывалось у меня не только внутренним настроением. Происходили удивительные события вовне: стоило лишь включить телевизор.
Мне — где-то на краю Москвы и почти на краю жизни — все грандиозные события тех лет представлялись драматичными или трагикомичными телешоу, которые никак не могли быть картинами действительности. Не одна я, а все люди не отлипали от телеэкранов, когда шел триллер-сериал под названием «политстриптиз в натуре» или разыгрывалось захватывающее дух действо в Большом кремлевском зале в марте 90-го года на III съезде народных депутатов, где председательствовал президент СССР М.С. Горбачев.
Народные депутаты, ошалевшие от дозволенной гласности, хмельные от сладкого ветра свободы, выступали — один за другим — с такими страстными монологами, что Станиславский трижды сказал бы: «Верю!» Они говорили чистую правду, а мне все не верилось. Не верилось, что вот так, открыто, на весь мир взахлеб рассказывается о том, о чем можно было говорить только дома и при закрытых дверях шепотом. С горящими глазами ораторы вещали о бедах в сельском хозяйстве, о тяжелом положении народов Севера, о сотнях других, доселе сокрытых проблем. Будто каждый депутат с яростным наслаждением вонзал иглу в созревший нарыв… Но тех, кто шел не с иглой, а со скальпелем, новоиспеченный президент СССР М.С. Горбачев, воркуя, осаживал. Так случилось с академиком А.Д. Сахаровым, с картавым лысеньким смельчаком, которому захотелось поговорить о подлинной демократии и который порывался взять штурмом трибуну, не видя, что это — ветряная мельница. Пока еще ветряная мельница. Хотя ее крылья уже не только взбалтывали, но и освежали воздух.
Телевидение не уставало поражать зрителей. Днем оно показывало плачущих коммунистов (вроде Н.И. Рыжкова), а вечером напоминало, что «Богатые тоже плачут». Массовый зритель переживал бурные сцены вместе с Горбачевым и Зюгановым, с Вероникой Кастро и Луисом-Альберто.
Пока все это представлялось возбуждающе интересным, но не вполне понятным: как-то дела развернутся дальше?
