Летом 91-го дела стали развертываться. Нам с Фредиком случилось стать свидетелями не телевизионного шоу, а первого акта той большой драмы, которая могла получить название «Переворот», а стала называться «Распад империи».
Утром, почти на рассвете, за окном раздается грохот, — долгий, непрестанный. Смотрю: по Ленинскому проспекту в сторону Центра катится серая, шумная, тяжелая лавина. Идут танки, один за другим, без конца.
Включаю телевизор.
Оказалось, что некоторые соратники Горбачева, недовольные Перестройкой, которая подрывала старые политические устои, едва не арестовали Президента СССР в Крыму, на его даче в Форосе. Но членам этой так называемой Государственной комиссии по чрезвычайному положению (ГКЧП) пришлось отступить и самим пойти под арест, что телезрители и наблюдали целый день с большим интересом.
Мне же удалось не только на телеэкране, но и воочию увидеть участников подавления мятежа и перекинуться с ними словом.
К полудню того же дня мы с Фредиком гуляли на лужайке с деревцами, зеленевшими тогда у слияния проспектов Ленина и Вернадского, неподалеку от массивного здания Генштаба, откуда, как говорят, и пошла вся заваруха.
Танки громкой медленной вереницей уже ползли обратно. Из башни одного танка высунулась голова в шлеме и, кивая на Генштаб, крикнула мне: «Это и есть нашинский Пентагон?!» — «Да, — говорю, — теперь нашинский, с вашей помощью».
На этом мое участие в политических событиях 91-го года закончилось, но нереальная реальность никого не могла оставить в покое.
К концу 91-го дела развернулись во всю ширь. В один прекрасный миг телезрители узнали, что Союз Советских Социалистических республик больше не существует и что мы в самом деле живем в эпохальное историческое время, о котором будут много писать и спорить. А мы вот так сидим перед телевизором и попиваем чаек, ходим в магазины и готовим обед. Мы — зрители, на экране — актеры, большие и малые, комедианты и трагики.
В это самое время я впервые в жизни обзавелась цветным телевизором «Рекорд» за шесть тысяч рублей старыми деньгами. (В конце января 92-го такой ящик уже стоил девять тысяч, а вскоре и новые деньги появились, но пока еще с портретом Ленина.)
В конце декабря 91-го ко мне в гости приехала моя кузина Ляля (Алла Александровна Былинкина, младшая сестра погибшей на Камчатке Алевтины). Субтильное, умненькое и своенравное, как все Былинкины, существо, стойко пережившее раннюю потерю родителей и сестры. Жизнь развела нас по разные стороны родства, но к старости снова сблизила.
Я приготовила ужин, главным блюдом которого были котлеты из дешевой колбасы. К Новому, 92-му году Собес выдал пенсионерам продукт «гуманитарной помощи» — колбасный фарш в длинной жестяной коробке. Не знаю, откуда явилась помощь, но это колбасное изделие было на редкость безвкусным, даже противным. Пришлось его пропустить через мясорубку, добавить в фарш лук и белый хлеб, как следует прожарить — и получились вполне съедобные котлетки. Ляля и не подозревала, из какого «мяса» сделано это блюдо, но с красным вином оно прошло беспрепятственно.
А первый бокал мы подняли за то, о чем и в мыслях ранее не могли себе представить ни мы, ни наши родители. «За возвращение из СССР в Россию!»
Как-то не думалось, что возврата к прошлому не бывает и что — в этом парадокс — Россия всегда, во все эпохи остается Россией со своим евроазиатским характером и судьбой. Меняются лишь декорации и настроения людей, но не образ мыслей и действий.
Постепенно люди стали превращаться из телезрителей в действующих персонажей, играть каждый кто во что горазд и в то, что может.
Мы с моей старой приятельницей Скиной Вафа задумали создать частное литературное агентство. Ни больше, ни меньше.
Пришло время, когда стало появляться много новых издательств, а литераторы всякого рода и жанра подчас не знали, куда предложить свой товар. Для всех проще было бы обратиться в литагентство, которое взяло бы на себя все хлопоты по пристройству сочинений.
Мы написали устав, придумали название агентства и т. п., но я отступила. Наверное, впервые в жизни отступилась от задуманного, от интересного и перспективного дела. На сей раз победила депрессия, физическая и моральная апатия, которая держала меня в плену уже шесть лет. Оказалось, что теперь я могу развивать бешеную энергию только в тех делах, которые прямо касаются мамы, делаются для нее или по ее желанию.
«У тебя будет дачка и собачка». И появились силы для строительства домика, который в общем-то сам ко мне шел; нашлись силы для ухода за собакой, которая тоже появилась у меня не по моей инициативе. Это были ее «задания» мне и для меня, но мне было легче действовать, думая, что эти ее «задания» я выполняю для нее.
Чтобы создавать, развивать, упрочивать и раскручивать новый бизнес, нужен был большой душевный подъем. О, если бы такое представилось лет двадцать, даже десять тому назад, это стало бы еще одним большим делом «с нуля». Если бы в ту пору рядом была бы она, мой дорогой большой друг, я наверняка бы забыла, что мне под 70 лет…
В компании знакомых гениев
В 92-м году в Кремль бульдозером въехал Борис Николаевич Ельцин. Южный ветерок сменился ураганом из Сибири. Первого Президента СССР заменил первый Президент России.
Мне больше импонировал Голубок, с виду мягкотелый, но далеко не глупый Горбачев, чем медвежистый, хотя и проницательный Ельцин. И начались тут медвежьи пляски под бубен собственной семьи и во славу свободы.
То, что произошло в России в начале 90-х годов, это не революция в революции и не контрреволюция. Новое поколение своими глазами увидело особенности национальных пертурбаций: всё и сразу. Но Ленин с корнем выкорчевал дерево предыдущего режима и засыпал ямку землей, а Ельцин оставил корешки и вершки. И корешки, шелестя кумачовыми знаменами, немедля ринулись вглубь, а вершки в малиновых пиджаках пошли в рост и вширь.
Летом 93-го по Ленинскому проспекту мимо моего дома снова поползла тяжелая вереница танков.
Включила телевизор. Оказалось, Председатель Верховного Совета Хасбулатов и вице-президент Руцкой, несогласные с крутой хваткой первого демократического президента, окопались в правительственном Белом доме и объявили себя законной властью. Ельцин ничтоже сумняшеся велел палить по зданию из танковых орудий.
Позже левые оппозиционеры подняли шум: «Расстреляли парламент!» Парламент? Это было последнее пристанище «корешков» во власти, превративших Верховный Совет в поле брани и заслон для реформ. Для новых реформ, порой скороспелых и неуклюжих, но уводящих от хорошо известного прошлого в, может быть, не столь светлое, но какое-то иное будущее.
К сожалению, ельцинские младореформаторы Гайдар и Чубайс впопыхах забыли о том, что Россия во много раз больше крохотной страны Чили…
Тем не менее страна постепенно приходила в себя от политического и экономического шока. На московские тротуары и рынки, как грибы после дождя, высыпали ларьки с кока-колой и всякими «сникерсами»; по дорогам забегали не наши автомашины, ласково названные «иномарками».
Реформаторские треволнения становились делом обычным и уже оставались где-то за окном и за экраном телевизора. Пенсии и гонораров мне вполне хватало на прожитье.
Я тоже немного оправилась от своего шока, но лишь за моим любимым дубовым письменным столом мысли оживали и начинали пробивать пленку апатии и безразличия.
Осенью 93-го мне в голову пришла дерзкая мысль, подогревшая интерес к работе: надо перевести роман Гарсии Маркеса «Сто лет одиночества». Мне припомнилось, что в 70-м году, когда роман в переводе Столбова и Бутыриной был впервые опубликован в «Иностранке», Дашкевич потешался над стилистическими несуразностями, жаловался на пропуски фраз и абзацев, но, как редактор, ничего
