охладел, а потом узнала и о тебе. Может получиться очень неприятная история... Думаю, тебе не следует видеться с ним какое-то время и дать себе спокойно разобраться в том, любишь ты Василия или нет».
Я была поражена маминой мудростью. Откуда она все это знала? Отца эта история раздражала, но он согласился с матерью и добавил: «И он не должен больше приходить к нам на литературные вечера».
На следующее утро Василий появился у наших дверей. Не терпящим возражений тоном отец объяснил ему, что при данных обстоятельствах ему лучше у нас не появляться, разве что я сама захочу его видеть. От него стали приходить страстные письма с мольбами о прощении и воплями отчаяния: «Я тебя люблю! Я тебя люблю! Я не могу жить без тебя!»
В конце концов я все-таки решила, что не люблю Василия, раз я не испытываю такого же, как он, страстного желания соединить наши жизни навсегда. Я так и написала в одном из писем ему и попросила оставить меня в покое. Он послушался, но еще какое-то время я замечала его на лекциях, которые посещала. Он приходил к моему институту, шел за мной по улицам, прячась в тени деревьев. Какое-то время спустя один наш общий друг попытался вступиться за Василия. Он сказал мне, что Василий в отчаянии и что я должна перестать вести себя как испуганный ребенок и положить конец страданиям Василия.
«Боюсь, что не могу ему помочь, — твердо ответила я. — Я его не люблю».
На следующий день этот же друг опять подошел ко мне и очень сердито сказал: «Ну вот, добилась! Василий пытался покончить с собой, его спасла та женщина. Сейчас он в больнице. Неужели ты не пойдешь навестить его?»
Мысль, что молодой человек может захотеть покончить жизнь самоубийством из-за того, что я не ответила на его любовь, меня очень испугала. Я этого не понимала. Была ли в этом моя вина? Может, я должна была быть мягче, не отвергать его любовь так резко и откровенно? Я не знала, что делать. Но мама предостерегла меня против встречи с Василием. «Все уже закончилось, — сказала она. — Он слабый человек, и он теперь опять с той женщиной. Не говори только, что ты передумала и действительно влюбилась в Василия!»
Я не передумала, но отчаянные крики: «Я тебя люблю, я не могу без тебя жить!», которые я слышала порой от разных мужчин, всегда напоминали мне о Василии. Их я тоже не любила.
Между тем жизнь в Харбине становилась все сложнее. В 1933 году советское правительство начало переговоры с японцами о продаже им своей части Китайско-Восточной железной дороги. Сделка состоялась в 1935 году, и начался исход русских из Харбина. Советское правительство предоставило возможность вернуться на «родину» как советским, так и не советским гражданам. Для многих решение было мучительно. Заключались скоропалительные браки, распадались многие старые браки. Одни покидали родителей, а другие провожали своих родителей на вокзал, чтобы больше никогда их не увидеть. Люди знали, что сталинская Россия — отнюдь не страна обетованная, но для многих просто не было иного выхода.
Мы с мамой пошли проводить одного нашего друга. На станции не было счастливых лиц. Одни были угрюмы, другие — решительны. Некоторые тихо плакали, другие громко рыдали, обнимаясь и прощаясь, умоляя остающихся: «Пишите! Пожалуйста, пишите и не забывайте нас!» Позже мы узнали, что то, чем встретила их «родина», превзошло самые худшие их опасения. Когда поезд пересек советскую границу, его окружили отряды красноармейцев. Всем пассажирам приказали выйти, а вещи оставить в поезде. Потом их повели в сторону от станции. Кто-то оглянулся и закричал: «Смотрите! Наш поезд отходит! А наши вещи? Остановите поезд!» Люди бросились назад, но были быстро остановлены военными. Поезд так и не вернулся, а все имущество «возвращенцев» досталось советскому государству. В суматохе нескольким из них удалось бежать и спрятаться, потом они нашли приют у каких-то добрых людей. Остальные были задержаны и рассортированы по принципу их «полезности» советскому государству. Большинство попало в исправительно-трудовые лагеря, из которых мало кто вышел живым. Об этом «счастливом возвращении домой» мы в Харбине узнали гораздо позже. Мне это рассказал один из счастливчиков, сумевших выжить, который потом каким-то образом добрался до Соединенных Штатов.
Японская оккупационная армия, заправлявшая всем в городе, всячески притесняла оставшихся в Харбине русских. Армия привезла японских железнодорожников на смену русским, закрыла многие принадлежавшие русским предприятия и магазины и быстренько организовала марионеточное китайское правительство. Новую столицу «государства Маньчжоу-го» Чжанчжун японцы построили в довольно отдаленной от всего местности. Спроектирована она была с размахом — широкие проспекты, мраморные колонны... В одиноком великолепии там восседал император Пу И, наследник Маньчжурской династии, бессильная кукла в руках японцев.
К Российской фашистской партии японцы потеряли былой интерес, и щедрая финансовая поддержка ее прекратилась. Лидеру партии Константину Родзаевскому и его последователям японцы советовали «творчески » подходить к вопросу о финансировании партии. Участились случаи ограбления поездов, похищения людей, вооруженных нападений, распространились наркотики и проституция. Харбинские граждане оказались бесправны и бессильны: они не могли обращаться за помощью к полиции, потому что городом управляла японская армия, которая и сама нередко была причастна к этим криминальным действиям. Японские власти винили в этом разгуле преступности китайских бандитов — хунхузов, и под предлогом борьбы с ними армия проникала все глубже в Маньчжурию и все туже закручивала гайки.
Самым ужасным случаем стало похищение молодого пианиста Семена Каспе, учившегося во Франции и приехавшего в Харбин погостить у отца, богатого ювелира. За него у семьи потребовали огромный выкуп. Старик Каспе оттягивал, не имея на руках нужной суммы. Тогда бандиты отрезали Семену уши и в аккуратной коробочке прислали отцу, приложив записку с обещанием прислать пальцы Семена со следующей почтой. Старый Каспе имел связи по всему миру, история наделала шуму, но еще до того, как выкуп был доставлен, местная полиция нашла изуродованный труп Семена.
«Нам, по крайней мере, не угрожает похищение, — сказала моя мама. — Все знают, как мы бедны».
Наша семья еле-еле сводила концы с концами. Отец прекратил свою городскую практику, а наш дом превратил в подобие санатория, где лечил пациентов и оставлял некоторых на период выздоровления.
Весной 1932 года в Харбине произошло разрушительное наводнение. Река Сунгари вышла из берегов и затопила улицы, нанеся неисчислимый ущерб магазинам, конторам, складам и нарушив жизнь горожан. Наш дом стал прибежищем для людей, чье жилье было разрушено; большую часть дома сняла богатая китайская семья. Они приехали в сопровождении целого каравана рикш, везущих ценное имущество, и со свитой прислуги.
Скоро все наши комнаты были сданы, и мы переехали в сарай в дальнем конце сада. Дом наш оказался все-таки замечательным местом, по крайней мере, большую часть года, увы, за исключением зимы. В саду цвели разные кусты, разливая в воздухе аромат и свежесть; мы выращивали собственные овощи. Воду качали из скважины с настоящей ключевой водой, и, совсем неожиданно, эта вода стала источником дохода нашей семьи. Отец занялся продажей воды в бутылках.
Все производство разместилось на нашей кухне. К этому времени у нас уже не было слуг-китайцев. Отец наполнял бутылки, а мама приклеивала этикетки. Потом отец развозил бутылки с водой на деревянной китайской тележке, запряженной осликом. Вскоре отец стал продавать также и сельтерскую воду.
Однако это новое наше занятие лишь ненадолго облегчило нашу судьбу. Мы знали, что наше «преуспевание» — временно, и понимали, что оставаться дальше в Харбине рискованно и опасно. К тому же японская армия стала конфисковывать дома и могла конфисковать наш в любую минуту, тем более что они начали строить недалеко от нас аэродром.
Однажды весной 1934 года к нашим воротам подкатил большой лимузин. К тому времени мы уже въехали обратно в дом. Увидев выходящего из лимузина японского офицера, мама отослала меня с сестрой наверх. Быстро попудрив нос и приведя себя в порядок, мама открыла дверь. Адъютант сообщил ей, что японский генерал желал бы посмотреть дом.
Из окна верхнего этажа мы наблюдали, как похожий на куклу самурай в длинном одеянии выходит из машины и изящно движется к дому. У него была прозрачная кожа цвета слоновой кости и длинные, сужающиеся к концам пальцы — образ из другого века! Войдя, он церемонно поклонился матери и спросил, говорит ли она на европейских языках. Мама кивнула. Генерал улыбнулся и сказал: «Мне было бы чрезвычайно приятно, если бы мадам согласилась говорить по-французски».
В этот момент всем показалось, что интерес генерала к дому как-то улетучился. Он бегло оглядел столовую, рассказывая матери, что учился в Сорбонне, и спросил, может ли он приехать снова, чтобы еще раз поговорить с ней по-французски. «В эти времена, — сказал генерал, — для меня чрезвычайно важно
