слепого служения делу революции! И никогда уже ему не играть на скрипке — ведь пальцев на левой руке нет! Я читала и перечитывала письмо и теперь тоже вспоминаю Виктора не юношей, каким знала его в Харбине, а заключенным ГУЛа-га, «высоким, сильным, суровым мужчиной на фоне зимнего сибирского пейзажа».
После отъезда Виктора из Харбина я энергично взялась за подготовку к трудным выпускным экзаменам по шести предметам. Между ними должно было быть по недельному перерыву. Экзамены проводились публично в зале, где за большим, покрытым зеленым сукном столом сидели восемь или десять профессоров — экзаменационная комиссия. Студент вытаскивал билет с несколькими вопросами и мог выбирать, с какого вопроса начать ответ, и потом подвергался перекрестному опросу профессоров, и эта процедура длилась около часа. Иногда мне казалось, что экзаменаторы выставляли свои знания напоказ друг перед другом: они сосредоточивали внимание на какой-нибудь мельчайшей детали, а потом вдруг переходили к самым общим вопросам.
Мой первый экзамен прошел благополучно, хотя я очень волновалась. Второй тоже начался хорошо, но вдруг профессора попросили меня соотнести мой ответ с темой предыдущего экзамена. Я оцепенела. Я совершенно не помнила тему предыдущего экзамена!
Профессор спросил: «Можете ли вы привести в пример какой-либо пункт международного права в вашем ответе?» Я молча смотрела на него. Говорить я не могла...
...Вдруг мне показалось, что они все говорят со мной одновременно.
«Простите меня, — сказала я, — но я не могу привести ни одного примера. Я не помню».
Повисла изумленная тишина, потом послышалось перешептывание. Они решили поставить мне неудовлетворительную оценку. У них не было другого выхода, как они мне объяснили. Мои друзья по институту и некоторые преподаватели, меня знавшие, очень расстроились: я хорошо училась и мне уже предлагали остаться в аспирантуре института после его окончания. Я должна была стать ученой, и вдруг такой позор!
В состоянии оцепенения я пошла сразу домой. Что происходит? Почему моя голова отказалась работать? Почему я не могла заставить свой ум действовать? Мне было страшно думать о том, насколько я
На следующее утро я получила разрешение от своего профессора пересдать экзамен. Отвечала я очень хорошо и все остальные экзамены сдала без затруднения.
Так закончилась моя харбинская жизнь. Я уехала с дипломом в сумочке и присоединилась к своей семье в Тяньцзине. О трагической судьбе Харбина мы узнали потом из рассказов тех русских, которые оставались там до 1965 года. В 1930-х годах японская оккупационная армия плохо обращалась с русским населением города, но это не шло ни в какое сравнение с теми издевательствами, унижениями и преследованиями русских, которые принесла с собой «победоносная советская армия-освободительница».
Многие русские харбинцы с радостью встречали своих «братьев», испытывая патриотическую национальную гордость. Они были на стороне СССР во Второй мировой войне и с нетерпением ждали этого дня. И то, что с ними сразу же стали обращаться как с врагами, явилось для них полной неожиданностью. Начались массовые аресты, убийства
Высшее советское командование отдало приказ о массовой депортации остававшихся на тот момент в Харбине русских. Тех, кто пытался обратиться за выездной визой в любую другую страну, подвергали унижениям и преследованиям, в визах им отказывали. Люди знали, что их ожидает по возвращении на родину, — унижения и заключение в исправительно-трудовые лагеря. Удалось сбежать и спастись лишь нескольким харбинцам.
Сегодня уже нет Советского Союза, и я хочу надеяться, что эта черная глава в его истории — уничтожение Харбина — будет присоединена к длинному списку преступлений, совершенных советским правительством. Туристы, приезжающие сегодня в Харбин, не находят даже следа «самого большого русского города за пределами России». Ничего не осталось — ни русских церквей, ни кладбищ, ни зданий, ни людей. Мало кто из живущих там китайцев знает, что Харбин был когда-то процветающим русским городом с населением в двести тысяч человек.
ГЛАВА 5 Тяньцзмнь
Было лето. Наша семья сняла дом на берегу моря в Пей-тахо, популярном китайском курортном местечке, где горы обрамляли берег и выдавались в море, образуя уютные бухточки и причудливые нагромождения камней. В последние свои месяцы в Харбине я очень похудела, страдала от головных болей и головокружений, иногда у меня поднималась температура.
Мама несколько раз робко спрашивала: «С тобой что-нибудь случилось в Харбине? Очень сложные были экзамены?» Видя, что я не собираюсь облегчать душу признаниями, она оставляла меня в покое.
Я много спала, читала или гуляла одна по морскому берегу и писала рассказы — главным образом об одиночестве и о том, как с этим одиночеством справляться. Меня обуревали сомнения, сейчас бы это назвали «личностным кризисом». Потерпела ли я неудачу как женщина? Действительно ли я любила Виктора? Если да, то почему я его отпустила? Способна ли я вообще любить? Потерпела ли я неудачу как ученый? После того случая в институте могла ли я считать себя
Однако в сентябре, когда мы вернулись в Тяньцзинь, мои страдания пошли на убыль и я начала осваиваться. Город был одним из важнейших промышленных и торговых центров Китая. После поражения боксерского («ихэтуаньского») восстания в 1900 году (это была провалившаяся попытка очистить страну от «иностранных дьяволов»)
Тяньцзинь превратился в цитадель многонационального колониального правления.
Город был разделен на несколько концессий и перестроен на европейский лад, на широких проспектах располагались магазины таких великих столиц мира, как Лондон, Париж и Берлин. Рестораны, кафе и ночные клубы были всегда полны. Существовали частные клубы и загородные клубы для британских, французских, немецких и американских граждан, где проводились соревнования по поло, футболу и теннису. В выходные дни устраивались танцевальные вечера, а по случаю государственных праздников или особых событий — настоящие балы. Это был «нормальный колониальный стиль жизни» на маленьком островке безопасности, окруженном морем дружественных и услужливых азиатских лиц.
На высшей ступени неофициальной колониальной иерархии стояли британцы: солнце над их империей еще не зашло. Кто поверил бы, что через несколько месяцев японская армия будет маршировать по Викториа и британские подданные подвергнутся унижениям и жестокому обращению? Но в 1935 году все было еще «нормально» — британский флаг гордо развевался на Викториа-роуд и войска четырех главных держав устраивали военные парады, маршируя по городу под аплодисменты и приветственные крики толп европейцев и китайцев.
В русском обществе Харбина эмигранты не чувствовали себя «иностранцами», но в Тяньцзине и Пекине все мы, белые люди, независимо от гражданства и национальности, были иностранцами и временными жителями. Китайцы терпели наше присутствие, получали от него пользу и прибыль, но никогда не позволяли нам почувствовать себя своими. В отличие от эмигрантских общин в Париже, Берлине или Нью-Йорке, которые со временем влились в местное население, русские эмигранты в Китае всегда оставались чужаками. Живя обособленно, русские все же общались с другими иностранцами. У некоторых состоятельных русских эмигрантов были швейцарские, бельгийские или латвийские паспорта.
В Харбине наши контакты с китайцами ограничивались общением со слугами-китайцами и редкими выходами за пределы русского города, чтобы посмотреть на празднование китайского Нового года. В Тяньцзине мы жили в близком соседстве с местным населением; иностранные кварталы были только
