«Он посещал, – рассказывает Фома Челанский, – пять — шесть местностей за один день», а св. Бонавентура добавляет, что пыл его милосердия и любви был таков, что «он хотел служить прокаженным, ибо с них началось его обращение к Богу».
Но физических сил не хватало для таких подвигов. Душа его была охвачена божественным безумием, но плоть смертельно томилась.
В дело вмешался брат Илия, который своей властью генерального викария принудил его к покою: слишком дорога ему была жизнь Отца.
По договоренности с епископом Святого поместили в одной из комнат епископского дворца, где были большие возможности для лечения и надежное укрытие от зимнего холода.
Чтобы Франциск мог сосредоточиться, в комнате ему устроили келью с плетеными рогожами на полу – там он молился и отдыхал, когда хоть немного отпускала мучительная болезнь. Его изболевшиеся глаза не выносили света, поэтому братья пришили спереди к капюшону кусок шерстяной ткани — больные глаза отдыхали в темноте.
Из любви и сострадания братья часто просили Отца принять пищи для укрепления сил, однако почти всегда безуспешно, ибо больной был слишком слаб.
Однажды они особенно настойчиво уговаривали его что-нибудь проглотить. Франциск отвечал:
— Дети мои, мне не хочется есть, но если бы у вас нашлось немного рыбы, называемой акулой, я бы, возможно, ее отведал.
Увы, где взять такую рыбу? Зимние бури и снегопады не пустили бы в море и самого завзятого рыбака.
Однако Бог снова проявил заботу о том, кто всецело положился на Него. Едва лишь Франциск договорил свое пожелание, как появился человек, который «нес в корзине три рыбины и паштет из раков».
Такая забота Провидения до слез растрогала сердце Франциска.
Но крест его не становился легче. Франциску было все тяжелее, и если бы не милость Божия, он бы не выдержал страданий.
Однажды ночью, изнемогая, он взмолился:
— Господи, поспеши мне на помощь, чтобы мне терпеливо снести этот недуг.
— Франциск, — был ему ответ, — если бы кто за такое твое страдание предложил тебе в уплату столь большое сокровище, что ты ни за что почел бы все блага мира, скажи мне, разве ты не обрадовался бы?
— Конечно обрадовался бы, Господи.
— Возрадуйся же, брат, ликуй в своем недуге, ибо можешь быть покоен, как если бы ты уже пребывал в Моем Царстве.
На следующее утро торжествующе взошло солнце, и лучи его, искрясь на снегу, бесконечно множились, как будто божественный поток заструился на землю.
Франциск, со смятенным сердцем, исполненный божественного обетования, излил чувства в гимне радости:
«Всевышний, всемогущий, благой Господь...»
Так родился «Гимн брату Солнцу», а с ним и первое великое произведение итальянской литературы.
Это произведение дошло до нас, оно лирически выражает мечту Святого увидеть все творения восстановленными в Боге.
Мир, каким он предстает в гимне творений св. Франциска, имеет мало общего с нынешним. Он еще чарует своей изначальной красотой, он только что вышел из рук великого божественного Мастера, грех еще не разрушил гармонии сущего. Чувствуется волнение Адама: он впервые зрит мир, и этот юный мир еще весь порядок и согласие, весь трепет и песнь. Еще далеко до бунта, запечатлевшего все предметы первородным грехом.
Брат Солнце — сам прекрасен и излучает яркий свет; сестра Луна и звезды — яркие, драгоценные и прекрасные; брат Ветер и всякая погода — это проявление материнской заботы Провидения, дающее пропитание созданиям Божиим; сестра Вода — «полезна весьма и доступна и ценна и чиста»; брат Огонь — «сам прекрасен и приятен и мощен и силен»; Земля — ласковая мать, которая «поддерживает и направляет», производя «различные плоды с яркими цветами и травой».
Это зрелище восстановленной гармонии несколько раз представало Святому въяве: когда неразумные существа, забыв о своей дикости или свирепости, прибегали к Франциску, как будто желая беседовать с ним.
«Гимн брату Солнцу» значим для всех людей, и каждый человек может найти в нем путь, которым возвратится к Творцу. Но в те дни Франциск сочинил еще одну «Хвалу», он посвятил ее бедным затворницам из Сан Дамиано: им, как женщинам, требовалось нечто более задушевное, более сопряженное с их строгой целомудренной жизнью.
К несчастью, текст не дошел до нас, но мы частично знаем его содержание.
Святой воспел высоту монашеского идеала, красоту жизни, протекающей в бедности, целомудрии и послушании, жизни, свободной от пут, привязывающих нас к земному, и устремленной к познанию Бога.
Вспомним: в жизни ассизского Святого (как в жизни каждого святого) все это не риторические нагромождения, не повторения общих мест — это главное основание жизни и святости, недаром Франциск говорит об этом в первой же главе своего Устава. Можем ли мы не оплакивать утрату текста? Ведь с ним мы потеряли одно из важнейших свидетельств душевной жизни Святого, и оно тем более драгоценно, что написано на том же безыскусном народном языке, что и «Гимн брату Солнцу».
Живя в епископском дворце, Франциск заметил, что между епископом и подестой возникла недружественность. Берлинджерио, подеста Ассизи, нарушил декрет Гонория III, запрещавший возрождать старые распри между знатью и простонародьем. За это епископ наложил на подесту и на город интердикт. Подеста в ответ выставил глашатая, который объявил горожанам о запрете продавать что-либо епископу или покупать что-либо у него.
Удрученный этим Франциск призвал к себе брата Леоне, брата Руфино, брата Анджело и брата Массео, самых дорогих ему детей:
— Великий стыд для нас, рабов Божиих, что епископ и подеста питают друг к другу такую неприязнь и что никто не хочет выступить мировым посредником между ними.
Сказав это, он задумался, после чего добавил к Гимну строфу, исшедшую прямо из сердца: это была строфа о прощении.
— Ступайте, — сказал он, — к обеим враждующим сторонам, к самым видным людям города, к духовенству и всему народу и призовите их к епископскому дворцу.
Разве могли люди не откликнуться на призыв? Не Франциск звал, звал сам оживший в нем Христос.
Вскоре большая площадь заполнилась народом; когда разговоры, наконец, умолкли, и наступила тишина, наполненная ожиданием, брат Леоне и брат Анджело запели «Гимн»; вновь сочиненную строфу со словами о прощении они пропели особенно внятно.
Как по волшебству, ненависть отлетела. Примирение стало свершившимся фактом, его запечатлело братское объятие и поцелуй между подестой и епископом.
Глава XXIV,
